Легенда об Уленшпигеле - де Костер Шарль - Страница 102

• Предыдущая
• 102/125
• Следующая

Палач оголил Иоосу Дамману шею и спину, и все увидели коричневую родинку с волосками.

– Ах, какая у тебя белая кожа! – воскликнула Катлина. – Плечи совсем как у девушки. Ганс, милый, до чего же ты красив! Пить!

Палач воткнул в родинку длинную иглу. Кровь, однако ж, не выступила.

И тут старшины заговорили между собой:

– Это черт. Он убил Иооса Даммана и принял его обличье – так ему легче дурачить бедных людей.

На судью и на старшин напал страх.

– Это черт, у него тело заколдовано.

А Иоос Дамман сказал:

– Да вы же сами отлично знаете, что колдовство тут ни при чем: бывают такие наросты на теле – их колешь, а кровь не течет. Если Гильберт в самом деле взял деньги у этой ведьмы – а она точно ведьма, коль скоро признается, что спала с чертом, – значит, на то была добрая воля этой мужички: она платила дворянину за его ласки. Так сплошь да рядом поступают распутные девки. Разве мало на свете таких же распутных молодых людей, которым женщины платят за их силу и красоту?

Старшины между тем переговаривались:

– Какая дьявольская самоуверенность! Из его родинки кровь не выступила. Он – убийца, черт, колдун, а хочет сойти всего лишь за дуэлиста, свалив другие преступления на своего друга, такого же черта, как и он сам, но хоть он его и убил, а душу-то убить не смог... Обратите внимание, какое у него белое лицо. Так выглядят все черти: в аду они багровы, на земле бледны – ведь у них нет огня жизни, от которого на лице играет краска, внутри у них пепел. Его надо снова ввергнуть в огонь – тогда он побагровеет и сгорит.

Но тут опять заговорила Катлина:

– Да, да, он черт, но только добрый черт, ласковый черт. И апостол Иаков, его покровитель, дозволил ему уйти из ада. Апостол каждодневно молит за него Господа Иисуса. В чистилище ему положено быть всего лишь семь тысяч лет – так судила Божья Матерь, а сатана воспротивился. Но только Божья Матерь настоит на своем. Неужто вы пойдете ей наперекор? Посмотрите на него хорошенько: дьявольского в нем только его холодное тело да лик, сверкающий, как гребни волн морских в летнюю грозу.

– Замолчи, ведьма, я из-за тебя на костер попаду! – прикрикнул на нее Иоос Дамман и обратился к судье и старшинам: – Посмотрите на меня! Ну какой я черт? Мое тело состоит из мяса, костей, крови и воды. Я пью, ем, перевариваю и извергаю, как вы. Кожа у меня такая же, как у вас, и ноги такие же точно. Палач, сними с меня сапоги, я не могу пошевелить связанными ногами!

Палач с некоторым страхом исполнил его просьбу.

– Смотрите! – показывая свои белые ноги, снова заговорил Иоос. – Похожи они на копыта, как у чертей? Ну а касательно бледности, то разве среди вас не найдется таких же бледных, как я? Я уже вижу трех. Я ни в чем не виноват, виноваты мерзкая эта ведьма и ее дочка, подлая доносчица. Откуда у этой ведьмы деньги, которые она дала Гильберту, откуда у нее червонцы? Не сам ли дьявол платил ей за то, что она клеветала на людей благородных и невинных и обрекала их на смерть? Это у них обеих надо спросить, кто удавил во дворе собаку, кто вырыл клад – вырыл, уж верно, для того, чтобы зарыть где-нибудь в другом месте. Вдова Сооткин никакой тайны мне не доверила, она меня и не знала, а им доверила, она с ними виделась каждый день. Они и похитили деньги, принадлежащие императору.

Секретарь записал его показание, а судья обратился к Катлине:

– Женщина, что ты можешь сказать в свое оправдание?

Катлина взглянула на Иооса Даммана и ласково заговорила:

– Пора клекотать орлу. Ганс, милый, рука Гильберта у меня. Они говорят, что ты мне отдашь семьсот каролю. Уберите огонь! Уберите огонь! – вдруг закричала она. – Пить! Пить! Голова горит. Бог и ангелы его едят в раю яблочки.

И тут она потеряла сознание.

– Развяжите ее, – сказал судья.

Палач и его подручные исполнили это распоряжение. Ноги у Катлины распухли, оттого что палач слишком сильно стянул их; стоять она не могла.

– Дайте ей напиться, – сказал судья.

Ей дали холодной воды; она глотала ее с жадностью, вгрызаясь зубами в кружку, точно собака в кость, и долго не могла оторваться. Затем ей дали еще воды, и она хотела было напоить Иооса Даммана, но палач вырвал у нее кружку. Катлина упала и мгновенно заснула мертвым сном.

Иоос Дамман пришел в ярость.

– Я тоже хочу пить и спать! – заорал он. – Почему вы даете ей пить? Почему вы ей позволяете спать?

– Она слаба, она женщина, она невменяема, – отвечал судья.

– Ее невменяемость – это одно притворство, – возразил Иоос Дамман. – Она – ведьма. Я хочу пить, я хочу спать!

Он закрыл глаза, но подручные палача стали бить его по лицу.

– Дайте мне нож! – крикнул он. – Я искрошу все это мужичье. Я – дворянин, меня никто никогда не бил по лицу. Воды! Дайте мне поспать! Я ни в чем не виноват. Я не брал семисот каролю – это Гильберт. Пить! Я не занимался ни ворожбой, ни чародейством. Я ни в чем не виноват. Отпустите меня! Пить!

Но тут судья задал ему вопрос:

– А что ты делал после того, как расстался с Катлиной?

– Не знаю я никакой Катлины и не расставался с ней, – объявил он. – Вы спрашиваете меня о вещах, к делу не идущих. Я не обязан отвечать на такие вопросы. Пить! Дайте мне поспать! Я же вам сказал, что все это Гильберт.

– Развяжите его, – сказал судья. – Отведите в тюрьму. Но не давайте ни пить, ни спать, пока он не признается в ворожбе и в чародействе.

И то была для Даммана нестерпимая пытка. Он так громко кричал в тюрьме: «Пить! Пить!», что народ слышал эти вопли, но жалости к нему не испытывал. Когда же он засыпал, тюремщики били его по лицу, а он приходил в исступление и кричал:

– Я – дворянин, я вас всех перебью, мужичье! Я до самого государя дойду! Пить!

Но сознаться он так и не сознался.

Был май, липа правосудия стояла зеленая, и зелеными были дерновые скамьи, на которых сидели судьи. Неле позвали как свидетельницу. В этот день ожидали вынесения приговора.

А вокруг толпился народ – мужчины, женщины, мещане, мастеровые. И сияло яркое солнце.

Привели на суд Катлину и Иооса Даммана. Дамман, казалось, еще побледнел после пытки жаждой и после стольких бессонных ночей.

У Катлины подгибались колени; она показывала на солнце, говорила:

– Уберите огонь, голова горит!

И устремляла взгляд, полный нежной любви, на Иооса Даммана. А тот смотрел на нее с ненавистью и презрением.

А его друзей-дворян вызвали в Дамме на суд как свидетелей, и они все здесь присутствовали.

Судья начал так:

– Девушка Неле, с такой необыкновенной отвагой и горячностью защищающая свою мать Катлину, обнаружила в зашитом кармане материнского праздничного платья письмо за подписью Иооса Даммана. Среди вещей убитого Гильберта Рейвиша я обнаружил сумку, а в ней другое письмо, которое ему написал подсудимый Иоос Дамман. Я сохранил оба письма, дабы в случае надобности, – а сейчас как раз такой случай, – предъявить их суду, вы же получите по этим письмам представление об упорстве этого человека, а затем, на основании действующих законов, оправдаете его или же признаете виновным. Вот пергамент, обнаруженный в сумке. Я до него не дотрагивался и не знаю, поддается он прочтению или же не поддается.

Старшины пришли в крайнее замешательство.

Судья попытался развернуть скомканный пергамент, но это ему не удалось, и Иоос Дамман засмеялся.

Один из старшин сказал:

– Давайте положим комок в воду, а потом нагреем на огне. Ежели пергамент слипся от какого-нибудь неведомого состава, то огонь и вода все равно откроют нам тайну.

Принесли воды. Палач развел большой костер. Меж зеленых ветвей липы правосудия к ясному небу поднимался сизый дым.

– Не кладите письмо в таз, – сказал другой старшина, – ежели оно написано разведенным в воде нашатырем, то буквы расплывутся.

– Нет, – возразил лекарь, – буквы не расплывутся. Вода только растворит волшебное клейкое вещество, коим смазан этот пергамент.

• Предыдущая
• 102/125
• Следующая