Легенда об Уленшпигеле - де Костер Шарль - Страница 97

• Предыдущая
• 97/125
• Следующая

Ламме прятался за спину Уленшпигеля и в разговор не вступал.

– Ты кто таков? – осведомился сеньор.

– Я Тиль Уленшпигель, сын Клааса, умершего на костре за веру.

И тут он запел жаворонком, а сеньор закричал петухом.

– Я адмирал Долговязый, – сказал он. – Чего тебе от меня нужно?

Уленшпигель поведал ему свои приключения и передал пятьсот каролю.

– А кто этот толстяк? – показав пальцем на Ламме, спросил Долговязый.

– Мой друг-приятель, – отвечал Уленшпигель. – Он, как и я, хочет спеть на твоем корабле мощным голосом аркебузы песнь освобождения родного края.

– Вы оба молодцы, – рассудил Долговязый. – Я возьму вас на свой корабль.

Это было в феврале: дул пронизывающий ветер, мороз крепчал. Наконец, проведя еще три недели в томительном ожидании, Долговязый, доведенный до исступления, покинул Эмден. Выйдя из Фли, он взял курс на Тессель, но затем вынужден был повернуть на Виринген, и тут его корабль затерло льдами.

Скоро глазам его представилось веселое зрелище: катанье на санках, катанье на коньках; конькобежцы-юноши были одеты в бархат; на девушках были кофты и юбки, у кого – шитые золотом, у кого – отделанные бисером, у кого – с красной, у кого – с голубой оборкой. Юноши и девушки носились взад и вперед, скользили, шутили, катались гуськом, парочками, пели про любовь, забегали выпить и закусить в украшенные флагами лавочки, где торговали водкой, апельсинами, фигами, peperkoek’ами, schol’ями[214] , яйцами, вареными овощами, heetekoek’ами, то есть оладьями, и винегретом, а вокруг под полозьями санок и салазок поскрипывал лед.

Ламме в поисках жены по примеру всего этого веселого люда тоже катался на коньках, но то и дело падал.

Уленшпигель между тем захаживал утолять голод и жажду в дешевенькую таверну на набережной и там не без приятности беседовал со старой baesine.

Как-то в воскресенье около девяти часов он зашел туда пообедать.

– Однако, помолодевшая хозяйка, – сказал он смазливой бабенке, подошедшей услужить ему, – куда девались твои морщины? Зубы у тебя белые, молодые и все до одного целы, а губы красные, как вишни. А эта ласковая и лукавая улыбка предназначается мне?

– Как бы не так! – отвечала она. – Чего подать?

– Тебя, – сказал Уленшпигель.

– Пожалуй, слишком жирно будет для такого одра, как ты, – отрезала бабенка. – Не желаешь ли какого-нибудь другого мяса?

Уленшпигель молчал.

– А куда ты девал красивого парня, статного, полного, который всюду ходил с тобой? – спросила бабенка.

– Ламме? – спросил Уленшпигель.

– Куда ты его девал? – повторила она.

Уленшпигель же ей на это ответил так:

– Он ест в лавчонках крутые яйца, копченых угрей, соленую рыбу, zuurtjes[215] , – словом, все, что только можно разгрызть, а ходит он туда в надежде встретить жену. Ах, зачем ты не моя жена, красотка! Хочешь пятьдесят флоринов? Хочешь золотое ожерелье?

Но красотка перекрестилась.

– Меня нельзя ни купить, ни взять насильно, – сказала она.

– Ты никого не любишь? – спросил Уленшпигель.

– Я люблю тебя как своего ближнего. Но больше всего я люблю Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятую Деву, которые велят мне блюсти мою женскую честь. Это трудно и тяжко, но Господь помогает нам, бедным женщинам. Впрочем, иные все же поддаются искушению. А что твой толстый друг-весельчак?

– Он весел, когда ест, печален, когда голоден, и вечно о чем-то мечтает, – отвечал Уленшпигель. – А у тебя какой нрав – жизнерадостный или же унылый?

– Мы, женщины, рабыни нашей госпожи, – отвечала она.

– Какой госпожи? Причуды? – спросил Уленшпигель.

– Да, – отвечала она.

– Я пришлю к тебе Ламме.

– Не надо, – сказала она. – Он будет плакать, и я тоже.

– Ты когда-нибудь видела его жену? – спросил Уленшпигель.

– Она грешила с ним, и на нее наложена суровая епитимья, – вздохнув, сказала она. – Ей известно, что он уходит в море ради того, чтобы восторжествовала ересь, – каково это ее христианской душе? Защищай его, если на него нападут; ухаживай за ним, если его ранят, – это просила тебе передать его жена.

– Ламме мне друг и брат, – молвил Уленшпигель.

– Ах! – воскликнула она. – Ну что бы вам вернуться в лоно нашей матери – святой церкви!

– Она пожирает своих детей, – сказал Уленшпигель и вышел.

Однажды, мартовским утром, когда бушевал ветер и лед сковывал реку, преграждая путь кораблю Гильома, моряки и солдаты развлекались и забавлялись катанием на салазках и на коньках.

Уленшпигель в это время был в таверне, и смазливая бабенка, чем-то расстроенная, словно бы не в себе, неожиданно воскликнула:

– Бедный Ламме! Бедный Уленшпигель!

– Чего ты нас оплакиваешь? – спросил он.

– Беда мне с вами! – продолжала она. – Ну почему вы не веруете в таинство причащения? Тогда вы бы уж наверно попали в рай, да и в этой жизни я могла бы содействовать вашему спасению.

Видя, что она отошла к двери и насторожилась, Уленшпигель спросил:

– Ты хочешь услышать, как падает снег?

– Нет, – отвечала она.

– Ты прислушиваешься к вою ветра?

– Нет, – отвечала она.

– Слушаешь, как гуляют в соседней таверне отважные наши моряки?

– Смерть подкрадывается неслышно, как вор, – сказала она.

– Смерть? – переспросил Уленшпигель. – Я не понимаю, о чем ты говоришь. Подойди ко мне и скажи толком.

– Они там! – сказала она.

– Кто они?

– Кто они? – повторила она. – Солдаты Симонсена Роля – они кинутся на вас с именем герцога на устах. Вас кормят здесь на убой, как быков. Ах, зачем я так поздно об этом узнала! – воскликнула она и залилась слезами.

– Не плачь и не кричи, – сказал Уленшпигель. – Побудь здесь.

– Не выдай меня! – сказала она.

Уленшпигель обегал все лавочки и таверны.

– Испанцы подходят! – шептал он на ухо морякам и солдатам.

Все бросились на корабль и, в мгновенье ока изготовившись к бою, стали ждать неприятеля.

– Погляди на набережную, – обратился к Ламме Уленшпигель. – Видишь, там стоит смазливая бабенка в черном платье с красной оборкой и надвигает на лоб белый капор?

– Мне не до нее, – сказал Ламме. – Я озяб и хочу спать.

С этими словами он закутался в opperstkleed и сделался глух как стена.

Уленшпигель узнал женщину и крикнул ей с корабля:

– Поедем с нами?

– С вами я рада бы и в могилу, да нельзя... – отвечала она.

– Право, поедем! – крикнул Уленшпигель. – Впрочем, подумай хорошенько! В лесу соловей счастлив, в лесу он поет. А вылетит из лесу – морской ветер переломает ему крылышки, и он погиб.

– Я пела дома, пела бы и на воздухе, если б могла, – отвечала она и подошла поближе к кораблю. – На, возьми – это снадобье для тебя и для твоего друга, хотя он и спит, когда нужно бодрствовать. Ламме! Ламме! Да хранит тебя Господь! Возвращайся цел и невредим!

И тут она открыла лицо.

– Моя жена, моя жена! – вскричал Ламме и хотел было спрыгнуть на лед.

– Твоя верная жена! – крикнула та и бросилась бежать без оглядки.

Ламме приблизился к борту, но один из солдат схватил его за opperstkleed и удержал. Ламме кричал, плакал, умолял отпустить его, но профос ему сказал:

– Если ты уйдешь с корабля, тебя повесят.

Ламме предпринял еще одну попытку спрыгнуть на лед, но один из старых гёзов предотвратил прыжок.

– На сходнях мокро – ноги промочишь, – сказал он.

Тогда Ламме сел на пол и заревел.

– Моя жена! Моя жена! Пустите меня к моей жене! – без конца повторял он.

– Ты еще увидишься с ней, – сказал Уленшпигель. – Она тебя любит, но еще больше любит Бога.

– Чертова сумасбродка! – вскричал Ламме. – Если она любит Бога больше, чем мужа, так зачем же она предстает предо мной столь прелестной и соблазнительной? А если она меня все-таки любит, то зачем уходит?

• Предыдущая
• 97/125
• Следующая