Похищение Прозерпины (Рассказы гроссмейстера) - Котов Александр Александрович - Страница 18

— Вам хорошо бы теперь полежать, — участливо посоветовал Пенкин, взглянув на меня нежным взором заботливой сиделки.

Взяв под руку, он отвел меня в большую, просторную палатку, служившую, очевидно, красным уголком кавалерийской части. Ее темно-зеленые брезентовые стены были увешаны фотографиями, картинками, лозунгами. Лежа на самодельном диване, я увидел над головой красочный плакат с описаниями всевозможных методов джигитовки; однако меня уже мутило от всего, связанного с лошадьми, и я резко отвернулся. Ошеломленный всем перенесенным, я уже перестал ругать себя за несвоевременную поездку и, закрыв глаза, как моряк, закончивший бурное плавание, наслаждался твердой почвой.

Разбудил меня от дремоты басистый шепот.

— Что ты натворил, Пенкин? — послышалось из-за брезентовой стены, очевидно из соседней палатки. — Повредил гроссмейстера!

— Не говори, — охотно согласился Пенкин.

— А еще его болельщик, — окая, упрекал бас.

— Да разве я нарочно? — оправдывался ефрейтор.

— И что тебя дернуло коня взять? Машины, что ли, не было?

— Была, — отвечал Пенкин. — Это все Синявский виноват! — вскричал он вдруг. — «Прекрасно маневрируя конем, гроссмейстер ворвался в лагерь черных». Вот и «ворвался»! «Сманеврировал»! — перешел вновь на шепот ефрейтор.

Я так и не понял: была ли это наивность или тонкая насмешка.

— Это совсем другое дело, — серьезно пояснял собеседник Пенкина.

— Потом ты сам мне читал, как они ездили на мустангах в Южной Америке, — продолжал Пенкин.

— Значит, не он, значит, другие… — отвечал бас. — Хорош он явился, — пророкотал тот же бас после небольшой паузы.

— Не говори!.. Явился, меня аж слеза прошибла, — соболезновал Пенкин с хитрецой в голосе.

— Коня-то перепугал, коня жалко.

— Слезть не может! — подхватил Пенкин. — Хорошо, ребята смекнули, вытащили из-под него коняку!

— Шляпу отыскали?

— Принесли ребята. Шляпу потерял! Хорошо еще, что… — и дальше пошло такое, что я не решаюсь повторять даже наедине с самим собой.

Несколько минут за брезентовой перегородкой слышался приглушенный хохот, подогреваемый какими-то замечаниями, которые я, к счастью, не смог разобрать. Для лихих кавалеристов мои злоключения были, конечно, смешны и непонятны, и они простодушно посмеивались над забавным происшествием.

— Он теперь сидеть не сможет, а ведь ему мировых мастеров нужно обыгрывать, — послышался сквозь смешок все тот же бас.

— Стоя будет играть, — нашел выход Пенкин.

— А сеанс-то сможет дать? Он же и шага сделать не в состоянии…

— Даст! — самоуверенно заявил ефрейтор. — Поспит, покормим, душ организуем. Пойдет!..

И я действительно «пошел». Прежде чем начать сеанс, я рассказал бойцам о своих путешествиях по многим странам мира, о шахматных боях с мастерами всех континентов. Приятно было иметь таких слушателей. Прямо на траве, под открытым небом, в самых живописных позах расположилось более сотни любителей шахмат. Коротко постриженные, в солдатской форме, они были очень похожи друг на друга, и в то же время каждый был по-своему особый. Со всех сторон на меня устремились жадные, внимательные взоры, каждое мое слово вызывало живой отклик, каждая шутка встречалась искренним, жизнерадостным смехом. Правда, и здесь не обошлось без конфуза: начав рассказывать об укрощении диких мустангов в прериях Южной Америки, я вдруг увидел в глазах некоторых солдат такую хитрую усмешку, что сразу же перешел к рассказу о Венеции, где нет ни одной лошади, где все плавают на гондолах или ходят пешком.

Потом посыпались вопросы. Моих слушателей интересовало все: почему так редко играет Ботвинник, правда ли, что Смыслов поет в опере, а Керес любит теннис, почему Решевский не играет по пятницам. Ответы вызывали новый поток вопросов, и, казалось, выступлению моему не будет конца.

— Если гроссмейстер будет отвечать на все ваши вопросы, боюсь, он опоздает на международный турнир, — сказал, наконец, Пенкин, и это помогло.

Вопросы кончились, и мы приступили к сеансу одновременной игры.

В тени деревьев квадратным рингом поставили длинные столы и с внешней стороны скамейки для играющих. Как-то сразу вдруг, по команде, над столами появились тридцать стриженых голов. Мои противники положили на стол доски и быстро расставили на них шахматные фигурки. Можно было начинать игру.

Прежде чем ввести меня внутрь круга, Пенкин спросил:

— Как себя чувствуете, гроссмейстер?

— Отлично, товарищ ефрейтор! — по-военному коротко отрапортовал я, не в силах сдержать улыбку.

Играющие сидели тихо и неподвижно, у многих были карандаши и бумага. Они записывали ходы, чтобы назавтра разобрать на досуге все перипетии боя. Вели они себя за игрой по-разному. Одни молчали, задумавшись над шахматной доской и не замечая ничего вокруг; другие бурно реагировали на каждый сделанный мною ход: вскакивали с места, обращались с вопросами к соседям, к стоящим сзади товарищам. Постепенно обстановка накалилась: отовсюду слышались замечания, советы, возгласы недовольства. Наиболее бурно реагировали добровольные консультанты — те, кому не удалось сыграть и кто, стоя сзади играющих, спешил помочь добрым советом.

Часа через три закончились почти все партии. Двое бойцов у меня выиграли, четыре партии) кончились ничьей. Дольше всех держался Пенкин. Как организатор, он куда-то часто отлучался и пропускал ходы, к тому же, хотя он сам играл и не очень сильно, вокруг него было больше всего консультантов. Мои дела в этой партии сложились неважно — проходная пешка черных достигла уже предпоследнего ряда и грозила стать ферзем.

— Сдавайтесь, гроссмейстер! — радостно предложил мне ефрейтор.

К вечеру я уже немного отошел, забыв про свои дневные невзгоды. Дружная семья бойцов относилась ко мне с искренней простотой и такой заботой и предупредительностью, что к концу сеанса я уже весело шутил со своими противниками и ничуть не сокрушался, что приехал сюда. Подумаешь! В конце концов потеря времени небольшая, а отвлечение от занятий полезно.

В безвыходном, казалось бы, положении против Пенкина я неожиданно нашел хитрейший маневр: мой конь с шахами промчался через всю доску и в последний момент уничтожил грозную пешку противника. Сдаваться пришлось Пенкину.

— Я ж вам говорил, он мастер управлять конем! — радостно объявил своим коллегам ефрейтор, ничуть не расстроенный поражением. — Ишь, как скакал!

Поздно вечером четверо бойцов провожали меня на станцию. На сей раз мы ехали в открытой машине. Земля, накаленная за день, еще не успела остыть, и воздух, ударявший в лицо, был теплым и мягким. Сильные автомобильные фары ярко освещали дорогу, тени деревьев по сторонам казались сказочными и таинственными. Непрошеные гости, мы грубо нарушали тишину и покой ночного леса: то в желтую полосу луча попадался притаившийся в кустах заяц, то разбуженная птица, трепеща крыльями, спешила спрятаться в темноту.

На платформе перед приходом пригородного поезда я заметил, как Пенкин отзывает по очереди своих товарищей в сторону, и до меня донеслись его приглушенные вопросы:

— А может быть, неудобно? Не обидится?

В последнюю минуту перед расставанием он сунул мне в руку какой-то сверток и сказал:

— Это от ребят. Только не обижайтесь. Спасибо, что приехали.

В полутемном вагоне я рассмотрел подарок. К желтой полированной доске был прикреплен барельеф головы коня. Резьба по дереву была мастерской: волнистая грива, раздувающиеся ноздри, горящие глаза. Все это было покрыто черным лаком и бросало отблески от фонарей, проносившихся в окнах вагона. Я вспомнил, что видал точно такие же барельефы в палатках лучших бойцов. Внизу, под фигуркой коня, вырезаны слова: «Отличнику кавалерийской подготовки». На моем, кроме того, тушью написано: «На память о встрече».

Так в этот полный приключений день я неожиданно получил звание отличника верховой езды. И теперь меня часто беспокоит мысль: нужно ведь как-то оправдать оказанное доверие. И я твердо решил еще раз сесть на лошадь. Куда ни шло! Будь что будет!