Миньон, просто миньон… - Коростышевская Татьяна "фантазерка" - Страница 13

Фахан смотрел на меня и улыбался. Маменька моя, достойнейшая графиня Шерези, всегда говорила, что улыбка делает красивым самого уродливого человека. Караколь эту сентенцию подтверждал, хотя человеком не был.

– Идем, болтушка, – сказал он, а когда я пошатнулась, спустившись с лежанки, подхватил на руки.

«Твоя безумная корова тебя накажет», – устало подумала я, устраиваясь поудобнее.

Ну, несет и несет, подумаешь. Я так устала, что ни о каком сопротивлении речи не шло. Если бы он сейчас начал меня жрать, я бы даже не пошевелилась, разве что – чтобы цапнуть его в ответ. Потому что есть хотелось даже больше, чем спать, даже больше, чем помыться! Крысы обедали остатками супа из общего котла, я от этого жуткого варева тогда отказалась. Зря. Сейчас я съела бы и его, и даже Усындру, если бы она упала в этот котел.

– Все будет, болтушка, – вполголоса пообещал Караколь. – И ужин, и ванна…

Он шел очень быстро, я слышала стук его сердца и шуршание крыльев. Темнота, стук, шорох, мерные покачивания… Я задремала, поэтому, когда Караколь опустил меня на пол в своем логове, долго моргала и терла глаза.

– Тебе помочь раздеться?

«Если после обещанной ванны ты рассчитываешь на «тру-ля-ля», тебе придется разочароваться».

– Тру-ля-ля?

Я осмотрелась. Логово представляло собой большую комнату, ярко освещенную и довольно уютную. Окна не было, вместо него на стене висела картина. С таким видом живописи я знакома не была. На полотне змеились линии нескольких оттенков серого, от угольного до серебристого, они не имели четких границ, находили друг на друга, создавая тем самым забавный эффект мельтешения. Напротив картины стояло глубокое кресло. Между высокой спинкой и подлокотниками оставалось свободное пространство, видимо, для крыльев.

– Ты не ответила.

«Потому что кто-то отобрал мой голос! – огрызнулась я. – Что за вопрос?»

– Что такое «тру-ля-ля»?

«То, что тебе не светит!»

Моя наглость возрастала соотносительно моему отчаянию.

В комнате был так же стол, сервированный на две персоны, за ширмой виднелся краешек ванны, а кровать виднелась целиком, потому что балдахин ее был гостеприимно раздернут.

Фахан смену моего настроения заметил. Он покачал головой, проследовал через комнату, сел в кресло, опустив крылья в прорези, и устало сказал:

– Госпожа навещала тебя на кухне и осталась довольна твоим унижением.

Да? А я ее не видела. Хотя если Моник-Ригель колдовала, чтоб скрыть свое присутствие, я бы и не смогла.

– Сегодня она больше не придет к тебе, поэтому я посмел…

Я схватила со стола гроздь винограда.

«Это же не яство фей? Ах, плевать! Даже если после этого я пожизненно останусь здесь!»

Виноградина лопнула во рту, даря волшебную сладость.

– Это обычная человеческая еда, – успокоил меня фахан.

Виноград стал еще слаще.

– Оставь свои лохмотья у двери. Утром я верну тебя на кухню. Пока прими ванну и переоденься.

Я переминалась с ноги на ногу.

– Не теряй время, болтушка. Клянусь, что не буду на тебя смотреть.

В подтверждение своих слов он уставился на картину. На мгновение мне показалось, что линии на ней приобрели узнаваемые очертания. Но только на мгновение. Я моргнула, и все исчезло.

Не то чтобы я не доверяла Караколю, но ширму раздвинула на максимально возможную ширину, и прежде чем раздеться, скрывшись за ней, принесла с кровати алый бархатный шлафор. Даже если в прошлой своей жизни этот халат принадлежал одной известной мне любительнице красного, я собиралась его надеть.

Вода в ванной была едва теплой, но я застонала бы от наслаждения, если бы могла стонать. Я терла себя щеткой и обнаруженной на бортике мочалкой, промыла волосы, порадовавшись, что они сейчас короткие и не требуют особого ухода. Затем, выбравшись из ванны, я вытерлась, стоя перед медным зеркалом на туалетном столике.

Волосы обрамляли мое лицо, влажными они едва достигали мочек ушей. Да уж, цирюльника из меня не выйдет. Глаза покраснели от усталости, губы потрескались, нижняя распухла, будто я постоянно ее покусывала. А шрам был отвратителен. От уголка глаза через щеку он спускался к подбородку. Я заплакала, и слезы потекли по шраму, как по руслу реки.

Рыдала я недолго. Потому что смысла в рыданиях не было никакого. Люди иногда теряют больше, чем красота. К тому же красота – самая недолговечная в мире вещь. В любом случае я бы постарела, и…

Шмыгнув носом, я улыбнулась своему отражению.

А графу Шерези этот шрам пойдет. Дамы, сраженные его загадочностью, будут ходить за графом хвостиком.

Святые бубенчики! О чем я думаю? Надеюсь, Караколь не слушает сейчас мои мысли и не будет надо мной потешаться.

Я выглянула за ширму. Фахан не потешался, он безотрывно смотрел на картину, как будто там давали уличное представление или танцевали балет.

Я аккуратно сложила свою грязную одежду, футляр (фаханов футляр! Сколько же с ним неудобств!) поместился в кармашек шлафора.

Пробежавшись по холодному каменному полу до стола, я устроилась за ним в кресле, поджав под себя ноги. Караколь не пошевелился. Я, похвалив про себя как его предусмотрительность, так и ненавязчивость, приступила к трапезе. Оленина, запеченная с артишоками, сыр и два вида паштета, в одном из которых я опознала гусиный, а другой не опознала вовсе. Все было вкусным, даже если принять во внимание мой нечеловеческий голод. Молодое игристое вино, великолепно сочетающееся как с паштетами, так и с сыром.

«Почему он не шевелится? Он что там, уснул?»

Караколь повел плечами, дернул крыльями, поднимаясь из кресла, и присоединился ко мне за столом.

– Миледи, – прежде чем присесть, он поклонился, – красный вам к лицу.

Я хихикнула, пузырьки вина щекотали нёбо.

И мы стали поддерживать светскую беседу. Он неожиданно много знал, например, о балете, и, улыбаясь воспоминаниям, рассказал, как смотрел мою эпохальную постановку на королевском празднике. Я тогда танцевала партию Спящего, и Караколь с восторгом описывал, какой чистой силой дышал мой танец.

– Это было волшебно. Даже танцы авалонских фей не могут сравниться с тем, что представила ты!

На десерт был виноград, и я ощипала его полностью. Вино во второй бутыли оказалось насыщеннее и крепче. Я его только понюхала, памятуя о способности своей пьянеть с первого же глотка.

Как же мне было хорошо в этот момент! Даже «тру-ля-ля» с Караколем, в котором ему с такой непреклонностью было отказано, перестало казаться чем-то невозможным или (о ужас!) неприятным.

Я – уродина, он тоже не красавец. Из нас двоих получилась бы неплохая парочка. Он добр и внимателен. Он заботится обо мне. Если б не он, Моник-Ригель, эта безумная корова, давно бы уже играла в мяч башкой графа Цветочка Шерези.

Голова закружилась, я была уверена, что не от вина и не от охватившего меня чувства довольной сытости. Уши заложило, как бывает при сильном ветре, и где-то на самом краешке звуков, выше, чем самый высокий визг, я разобрала «приди», исполненное голосом безумной королевы.

Караколь моментально унесся в ночь, послав мне на прощание воздушный поцелуй.

– Госпожа зовет меня, я не могу отказать.

Разочарование мое было неглубоким и крайне недолгим. Пройдя по комнате легкими танцевальными па, я затушила одну за другой все свечи, кроме той, что стояла на туалетном столике за ширмой и давала немного рассеянного света. Затем, исполнив батман, подпрыгнула у самой постели и рухнула на нее, уснув, кажется, еще в полете.

А ночью настало время сюрприза.

Уже потом, когда я смогла дышать и перестала стучать зубами от охватившего ужаса, пришло воспоминание, а с ним и понимание. Крошка-цверг сказал перед расставанием, что ночью бубенцы меня удивят. Они и удивили. Ошеломили. Ошарашили.

Сначала где-то в районе живота что-то закопошилось. Я проснулась, хлопнула себя поверх халата, почувствовала под руками шевеление, заорала, молча и от того еще более жутко, распахнула шлафор, сбивая юркую тварь. Футляр выпутался из ткани, скатился по бедру и раскрылся. Вокруг разнесся мелодичный звон – буквально несколько аккордов, знакомая с детства мелодия.