Опасное задание. Конец атамана (Повести) - Танхимович Залман Михайлович - Страница 30

Послушал бы Ходжамьяр, отбил от Токсамбая Махмута, может, и не посадил его в тюрьму самый главный начальник Крейз.

Давно ли этот Крейз в гости приходил к Ходжамьяру, кумыс с ним пил, плов с ним и Махмутом из одного блюда кушал…

В тюрьме Махмут. Горе свалило Магрипу. Она слегла. Ходжамьяр ей мокрые полотенца на голову прикладывает; ногу, которая почему-то отнялась вдруг и ни согнуться, ни разогнуться не хочет, лечит. Да не помогают ей лекарства. Вот если бы сына из тюрьмы выпустили, нога сразу бы стала здоровой.

А лекарства надо у докторши попросить. Она лучше знает, какие надо лекарства. Магрипа лежит, думает. В дом вползают сумерки. В комнате докторши слышны шаги. Там передвигают что-то. Это докторша в дорогу собирается. На курсы в другой кишлак уезжает. Верный называется этот кишлак. Говорят, он в три раза больше Джаркента. Даже не верится, что такой кишлак может быть где-нибудь. Непонятно также Магрипе, почему едет туда докторша. Говорит, учиться. А зачем ей учиться? Она и так ученая, вон как хорошо лечит. Может, опять не уедет? Раньше как у ней получалось: соберется вот так же, а курсы, на которые ехать, присылают письмо: подождать надо, отложили учение. Докторша повздыхает и повесит свои три платья назад за дверь под простыню. А сама рада. Это из-за Алеке, она не хочет расставаться с ним надолго.

Магрипа прислушивается: Алеке разговаривает. Пришел помогать докторше собраться в дорогу. А мысли от Алеке снова возвращаются к Махмуту.

«Что он сделал? За что сидит в тюрьме?» Сколько ни расспрашивала Ходжамьяра, — не говорит. Жует губами, как непоеная лошадь, и молчит. Накричала на него, и он ушел в сад. Опять возле яблонь бродит.

Ходжамьяр действительно бродил по двору, не зная, куда себя деть. Потом стал снимать с дерева самые спелые крупные яблоки и осторожно, чтобы не помять, укладывать их рядами в большую, похожую на сундук корзину.

«Таких она и в Верном не сразу найдет. Как на подбор — одно к одному», — думал старик и прежде, чем положить яблоко в корзину, бережно вытирал его рукавом. Он был также доволен, что догадался рассердиться и под этим предлогом уйти от Магрипы. А то могла еще заметить, что тоже думает все время о Махмуте. Пусть не видит, как у него тяжело на душе. Он-то не может, как она, лечь и охать.

Ходжамьяр перетащил корзину на террасу. С нее был виден стоящий через дорогу дом. Он угасал вместе с надвигающейся темнотой. В этом доме жил председатель ЧК Крейз. Захотелось пойти к нему, поговорить о сыне. У кого хочет может Крейз спросить про Махмута. Любой скажет, нельзя его в тюрьме держать, неправильно. Занятый этими мыслями, старик не расслышал, как на террасу поднялся Чалышев. Заметил, когда тот уже открывал дверь в комнату к докторше, и не стал его окликать.

А Чалышев, дружески пожав руку Сиверцеву, объявил, что явился проводить Машу, и вытянул из кармана бутылку наливки, потребовал рюмки, чтобы пропустить «по одной» за счастливую дорогу.

Рюмок не нашлось, наливку разлили по пиалушкам.

— За то, чтобы все было хорошо, — объявил Чалышев и, похлопав по плечу Сиверцева, добавил: — Эх, проглядел я Марию Федоровну. Простить себе не могу. А ты вот приметил ее. Ловко обскакал меня, дружище. Ну что ж, владей ее сердцем, владей.

Маша счастливо смеялась, но когда ловила на себе взгляд Чалышева, то зябко поводила плечами. Ей хотелось отвернуться.

— Когда в путь?

— С минуты на минуту.

— Так ты твердо решил проводить Машу?

— Да. Провожу до Лесновки и назад. Начальство разрешило на два дня отлучиться.

— Савва или Крейз?

— Считай, оба.

— А когда свадьба?

— Как только Маша с курсов вернется.

— Надеюсь, пригласите?

— Обязательно, — в порыве душевной щедрости Сиверцев подался к Чалышеву, коснулся его плечом.

— По какой дороге поедете?

— На Карой, по верхней. Оттуда на Малый перевал.

— Правильно. Самая короткая дорога. Но не опасно ли через перевал? Банды в тех местах шныряют. Может, охрану дать?

— Зачем? Я ведь не с пустыми руками еду. И у Маши оружие есть. Потом за кучера у нас Мамаханов. А это стрелок что надо. У него винтовка и пара гранат всегда найдется, — отклонил Сиверцев предложение Чалышева, поблагодарив его взглядом.

— Тогда бояться нечего, — усмехнулся начальник милиции, посидел немного еще, позубоскалил насчет свадьбы, заставив Машу покраснеть, попрощался и ушел.

А к дому Ходжамьяра вскоре подкатил Мамаханов. Он правил парой поджарых коней, впряженных в легкий ходок на железных осях.

— Эй, ехать будем или не будем? — звонко, на всю улицу прокричал Мамаханов, плечистый, добродушный человек, любивший дальние дороги. — Эгей, — эхо его голоса зацепилось за высокие тополя, выстроившиеся вдоль арыков. Они словно ответили на веселый окрик шелестом листвы, качнулись кроной и замерли. Городок уже спал, спала, потягиваясь, в чутком первом сне и захлестнувшая его со всех сторон степная земля. По ней, едва касаясь трав, полз зачинавшийся где-то далеко ночной ветерок, перевитый легким туманцем, и стлался по улицам.

Пофыркивали лошади. Мягко пощелкивали окованные железными шинами колеса, хорошо смазанные чистым паровым дегтем. Маша и Алексей сидели в ходке, тесно прижавшись. Для них эта первая ночь в пути была соткана из тепла и света.

— Спать хочешь?

— Нет. Что ты, Алеша. Не хочу.

И все же Маша заснула с каким-то радостным чувством. От этого чувства она и просыпалась после несколько раз, глядела на звезды и засыпала опять, опираясь на плечо Алексея. Задремал перед рассветом и Сиверцев. Когда рядом, у самого уха, хлопнул выстрел и он попытался вскочить, было уже поздно. На него навалились двое и скрутили арканом по рукам и ногам. Третий вязал Машу. Возле ходка в траве лежал ничком Мамаханов. На спине у него расплывалось темное пятно.

Огромный, как глыба, казах, в надвинутой по самые брови облезлой шапке, взмахнув наганом, приказал:

— В телегу этих двоих.

И опять над головами покачивалось небо с поблекшими от накатывающегося рассвета звездами. Опять пощелкивали смазанные паровым чистым дегтем колеса. Но лошадьми теперь правил не Мамаханов, оставшийся лежать у дороги, а крепкий бородач перепоясанный крест-накрест патронными лентами.

Светало. Яснели, откатываясь в стороны, дали. Саттар гнал иноходца к Черной согре, где должен был встретиться с Умекеновым и Айташевым. Их в ночь облавы на Токсамбая Чалышев представил Махмуту как уполномоченных по Джавалийской волости, когда тот неожиданно явился к нему в кабинет.

С Умекеновьш и Айташевым у согры Саттара будет ждать еще один человек — Степан Удодов, бывший семиреченский кулак. Вчетвером они должны будут обогнуть согру, проскочить перевал и за ним нагнать подводу, на которой Мамаханов везет Сиверцева с докторшей. Как только нагонят, объявят, что по распоряжению Крейза их прислал Чалышев сопровождать телегу до места. А то стало известно только что о новой банде, рыскавшей неподалеку.

Сиверцев, конечно, поинтересуется, что за народ с Саттаром. Он ни одного из троих раньше не встречал.

Ему надо будет сказать: приезжали к Крейзу по секретному делу из Джавалийска. Сейчас возвращаются назад. Вот попутно и поручил им председатель ЧК поохранять подводу. А затем, улучив подходящий момент, Саттар пулей в затылок должен будет свалить Мамаханова. Его надо бить наверняка, потому что, если он успеет схватить винтовку, то беды не миновать. Это такой стрелок, каких всю волость обойти — не сыщешь. Как только грохот выстрел, Умекенов с Айташевым хватают и вяжут Сиверцева, не дав ему опомниться, Удодов — докторшу. После этого их обоих надо будет отвезти на стойбище Токсамбая. Чалышев передал для Токсамбая письмо.

Вспомнив о нем, Саттар обеспокоенно обшарил рукой очкур штанов и успокоился. Письмо было на месте. Иноходец бежал резво, у него, поигрывая, урчала селезенка. Вокруг шумели травы. В этом году выпало много дождей. Выпали они ко времени, и поэтому травы вымахали по пояс. Они разлились, как море. Когда из-за горизонта брызнуло солнце, внимание Саттара привлекла воронья стая, носившаяся в стороне, у одного из горных прилавков.