Опасное задание. Конец атамана (Повести) - Танхимович Залман Михайлович - Страница 37

— Ты что бесишься, контра? Пули захотел?

— Сам контра. Зови мне Крейза, — потребовал Махмут. — Другого кого из чека зови. Сказать надо.

— Так и побег. На носках, — глазок захлопнулся.

Махмут снова забарабанил в дверь.

Вторично глазок открылся не сразу.

— Зови Крейза. Кому говорю!

— Я вот тебе такого Крейза пропишу, забудешь как и величают, — усы хищно дрогнули, из темной дыры рта пророкотал взахлеб смех. — Ишь, Крейза захотел. Небось как пригласит, дак под себя наделаешь.

И окошечко захлопнулось решительно, со стуком.

Махмута охватила ярость. Он подскочил к топчану, прибитому к полу гвоздями, и с силой рванул его. Раздался треск.

— Я тебе покажу! Я тебе покажу! — и Махмут как тараном стал бить в дверь топчаном. Колотил до тех пор, пока от топчана не остались одни обломки. Но глазок не открывался.

Тюремное здание, длинное и узкое, сложенное из необтесанного камня, имеющее одну общую камеру на двадцать человек, четыре одиночные, отвечало на удары глухим эхом, еле заметно содрогаясь.

И только когда ярость улеглась уже, когда, обессилев, Махмут прислонился к стене, прищуренный зрачок, осмотрев камеру, удивленно вспыхнул, моргнул несколько раз и уступил место широкому в оспинках носу, занявшему весь глазок.

— Шкуру бы с тебя за казенное имущество содрать. Ты половину его, паскуда, не стоишь.

Махмут молча глядел в глазок. Он ненавидел сейчас лютой ненавистью эту рыжую скотину за дверью за то, что ее ни убедить, ни уговорить нельзя.

— Головой бы стукал лучше об дверь-то! Голова скоро ни к чему будет тебе. Завтра вроде шлепнуть собираются. А на мой характер, я и завтрева не ждал бы, — нос отвалился от глазка. Но в этот раз он закрылся с медлительной осторожностью, словно тот, за дверью, решил не беспокоить больше стуком осужденного к смерти.

А позже, как только густые сумерки вползли в камеру, глазок открылся еще раз. Вслед открылось небольшое окошко. И рука все того же рыжего тюремного надзирателя положила на прибитую с внутренней стороны двери полочку лепешку и кусок отваренной баранины.

— Даже удивляться приходится, чтоб такая забота о контре проявлялась. Вот, передать велели. Кушайте, ваша милость, нагуливайте жирок, — из-под усов надзирателя опять вырвался наружу хриплый смех. Проглотив его, он уже тише добавил: — Выгода. Чем сытнее угощение, тем меньше советской власти на твой прокорм надо расходоваться, — и, помолчав, спросил: — Супишко-то, положенный на ужин, за себя возьмешь аль разрешишь изничтожить. А? — В окошечко уместилось почти все лицо надзирателя. Оно оказалось скуластым и добродушным. На левом глазу красовалось бельмо. — Супишко-то седни, прямо сказать, неважнецкий. Так договорились, дружба?

Рыжеусый надзиратель обладал неуемным аппетитом. Он мог съесть два, даже три обеда, а через короткое время опять ходил и что-нибудь перемалывал широкими и крепкими, как жернова, зубами. Прозвище его было «Прорва». Он уже несколько раз после того как положил на дверную полочку передачу, заглядывал в камеру то через глазок, то открывал окошечко и всовывал в него лицо. И каждый раз спрашивал:

— Ты чего это — не ешь мясо-то? Сытый, что ли? — спрашивал, надеясь втайне услышать: «Сытый, можешь забрать себе».

Прорва уже жалел, что не отрезал от куска баранины половину хотя бы. Ее было столько, что вполне хватило бы на двоих.

Когда в очередной раз Прорва всунул лицо в камеру, оно у него разочарованно вытянулось. Мяса на полке уже не было, оно лежало на обломках топчана возле Махмута.

«Надумал-таки», — вздохнул надзиратель, закрывая окошко, и увидел, что по тюремному коридору идет Шиназа.

— Докладываю, товарищ начальник, — метнул к козырьку ладонь Прорва, — арестованный из пятой камеры топчан об дверь расколотил. Буйствует, Крейза требует.

Шиназа заглянул в глазок, заметил возле Махмута лепешку, мясо и закричал на надзирателя:

— Кто дал команду кормить Ходжамьярова мясом? Я давал тебе такую команду? Скажи, давал?

— Виноват, товарищ Шиназа. Это начальник милиции прислал. Пускай, сказал, покушает. Вроде сродственники они между собой приходятся: начальник милиции и этот арестованный. Ну, я и не посмел отказать.

— Чалышев прислал? — Шиназа изумился: «Один начальник не велит передавать передачи, другой сам их посылает». Подумав, он мясо все же забрал, унес в надзирательный закуток и сунул между большой кастрюлей и чайником.

А Махмут уселся на обломки топчана, сдавил ладонями виски и сидел так до тех пор, пока за ним не пришли.

— Выходи, Ходжамьяров!

— Пошевеливайся!

Три чекиста с наганами в руках ждали его в этот раз у двери. Один пошел впереди, двое в нескольких шагах позади. Чтобы попасть в УЧК, надо было пересечь городскую площадь и две улицы. Джаркент погружался в темноту. Гасли в окнах огни.

— Ты смотри только! — придвинулся к Махмуту вплотную один из чекистов. — Не вздумай драпануть!.. А то! — и выразительно потряс наганом.

Махмут даже приостановился. Именно в это мгновение он и подумал как раз, что лучше всего, пожалуй, сбежать, добраться до туркестанского чека и там рассказать про свой арест, про то, как заблуждается Крейз. Уперся, будто баран на новые ворота, и ничего не хочет признавать. А враг на свободе, под носом у него.

Со степи тянул ветерок и смешивал полынные ароматы с запахами затерявшегося среди дувалов кизячного дыма.

Миновали мечеть. На ее крыше тускло поблескивал серп полумесяца.

Если от мечети свернуть в сторону, попадешь на улицу, которая приведет к отцовскому дому. И сразу стало не по себе: весть, что он, Махмут Ходжамьяров, предал советскую власть, конечно, обошла уже весь город. Как-то ее встретили старики. Особенно беспокоился Махмут за мать.

— Левей бери! Шагай серединой! — подстегнул его окрик, и он взял от обочины влево. Впереди желтыми заплатами засветились окна. Это ЧК.

И вот снова знакомый коридор и залитый чернилами столик на пузатых ножках в приемной. Тикают часы. Дежурный чекист встал, потянулся до хруста в суставах, зевнул и скрылся в кабинете. Выйдя оттуда, не прикрывая за собой дверь, сказал:

— Заводите.

Махмут вздрогнул, шагнул через порог и увидел Крейза. Он стоял у стола. Но если раньше при встрече с этим человеком в душе Махмута всякий раз поднималось теплое чувство уважения к нему — сейчас наоборот. Все, даже то, как стоял Крейз, как он держал лупу, раздражало Махмута. И угловатые плечи, и нависший над бровями тяжелый лоб Крейза раздражали.

Крейз показал на стул, жестом велел конвоирам выйти и, как только за ними закрылась дверь, с упреком сказал:

— Так! Скис! Всего три дня просидел в одиночке и скис. Уже за топчаны принялся?

Начало разговора было неожиданным. Еще неожиданнее протянутая рука и крепкое рукопожатие.

Махмут растерянно заморгал, у него вытянулось лицо. Крейз не выдержал и весело, от души рассмеялся. Он вспомнил, что и его хватали когда-то внезапно (как схватили четыре дня назад Махмута) и прятали в тюрьмы. И теплыми звездными ночами хватали, и в какое-нибудь холодное вьюжное утро, вталкивали то в пролетку, то проще — скручивали за спиной руки и вели серединой улицы под любопытными взглядами прохожих. А потом: одиночки, карцеры и чистые белые листы бумаги в полицейских участках. В них не было еще ни строчки. Но он знал: эти протоколы заполнены давным-давно. За ним охотились, знали уже о нем все. И вот выследили наконец.

А после на суде:

— За попытку свержения существующего строя требую смертной казни.

Голос у прокурора лающий, хриплый.

— За распространение нелегальной литературы в войсках требую расстрела…

Иногда суд шел без участия прокурора. Но приговор был все тот же: Именем… к смертной казни…

Шесть или семь раз (теперь даже забываться кое-что стало) смертник. И шесть или семь раз избегал ее. То по счастливой случайности, то… И это было всего вернее потому, что очень хотел остаться живым, чтобы продолжать бороться.