Опасное задание. Конец атамана (Повести) - Танхимович Залман Михайлович - Страница 36

Крейз сказал то, что он твердо обдумал, убедившись в посещении Токсамбаем и Саловым Джаркента.

— А тебя разве не могут? — недоверчиво усмехнулся Ходжамьяр. — Тот, кто боится саранчи, не пашет земли, кто барымты боится, скот не держит.

— Скоро явится домой Махмут. Неужели не веришь мне, аксакал Ходжеке?

— Как не верить, если про сына хорошо говоришь? Я, однако, немного понял, зачем сидит Махмут. Сбегаю, скажу старухе, — поднялся Ходжамьяр.

— Предупредить ее надо, чтобы молчала.

— Ладно, — понимающе кивнул Ходжамьяр. — Не знаю только, поверит ли. Подумает так, вру, чтобы не ревела.

Вернулся старик с большим кисе, полным айрана. Поставил его на стол, достал две пиалки, налил их, одну пододвинул Крейзу.

— Поверила. Говорит, нога не болит уже. Вставать хочет с постели старуха. Пускай встает, а то сурпу некому варить, — заключил Ходжамьяр и осушил пиалку.

Выпил и Крейз пахучего, острого, шибанувшего в ноздри айрана.

Старик снова опустился на кошму.

— Ты только сейчас пришел к Ходжамьяру, а кровный брат сына, Алдажар, вчера приходил два раза, утром заглядывал. Совет мне давал в горы убежать.

— Зачем? — Крейз насторожился.

— Чтобы в чека из-за Махмута не попасть. Подводу обещал, сказал, есть надежное место. Я ответил: надо подумать, куда торопиться. Я не бандит, Махмут тоже. Не будет его советская власть долго в турьме держать, меня тоже не возьмут туда. Алдажар говорил, что я из ума выжил. Кривые слова говорил Алдажар.

Крейз молчал. Он обдумывал, зачем понадобилось Чалышеву увозить старика. Ясно, хотел этим еще большую достоверность придать выдвинутым против Махмута обвинениям. Разве плохое доказательство: отец удрал, значит знал, что придется отвечать за сына.

— Почему считаешь, что Алдажар говорил криво, а я тебе правду сказал? — Крейз старался заглянуть в стариковские глаза, но видел только общие очертания его лица.

Ходжамьяр взмахнул руками:

— Столько с Махмутом Алдажар вместе. Разве не знал его, как самого себя. Если бы ты сказал, что Махмут плохой, и твои слова признал бы кривыми. Или ты так умеешь хитрить, что твоя хитрость поклажу для сотни ослов составит?

— Когда надо, умею хитрить, — добродушно рассмеялся Крейз, — но сейчас говорю правду. И ты это знаешь.

— Конечно, знаю.

— А если советская власть скажет тебе, Ходжеке, езжай с Чалышевым. Поедешь?

— Что делать?

— Токсамбая не найдем нигде. Думали, он на Карой убежал, а его там нет. Может, Алдажар тебя к нему повезет. Не бойся, за каждым шагом Чалышева следить будем.

— Ходжамьяр не трусливый заяц. Он знает, если верблюд и пропадет, вьюк от него останется. Скажет советская власть: «Надо!» — Ходжамьяр поедет.

Долго еще сидели в этот вечер в темноте председатель ЧК и старый Ходжамьяр. Говорили почти шепотом и почти касались головами друг друга. Потом Крейз поднялся, тихо прошел через терраску в сад, оттуда вдоль дувала за угол дома и будто растворился в ночи.

Но ни в этот, ни в следующие дни Чалышев не предлагал Ходжамьяру бежать в горы. Он не приходил к старику, Махмут сидел. По городу распространился слух, что его собираются судить и, видимо, расстреляют.

Передачу для Махмута принес перед вечером дежурный милиционер.

Надзиратель тюрьмы отказался ее принять.

— Ну, не очень! — презрительно скривил дежурный губы. — Это же отец Ходжамьярова вашего начальника Чалыша упросил насчет передачи-то. Ну, тот и согласился. Чего ж ты себя с Чалышем равнять хочешь?

— В каких это смыслах? — не понял надзиратель.

— А в таких, чтобы заявлять, положена или не положена арестованному передача. Чалыш, может, согласовал с другими партейными этот вопрос. Не зазря полдня держал за собой передачу. А ты «Не при-иму!»

И надзиратель уступил. Развернув тряпицу, он выложил из нее на стол кусок отваренной баранины, лепешку и недовольно вернул тряпицу милиционеру. В душе он все же был против того, чтобы такую белую контру, какой оказался Ходжамьяров, кормить мясом. — Не сдохнет, — ворчал он, — если и голодом посидит немного… А сдохнет, тоже не беда. Все равно его не сегодня-завтра тройка пустит в расход. Об этом уже всем известно.

От баранины исходил такой аромат, что хотелось достать нож, соль и разделаться с этим мясом, как полагается. Хотя за обедом надзиратель и съел изрядный кусок суповой говядины, но то мясцо было не в пример хуже. И по виду, и по запаху, а, следовательно, и по вкусу хуже.

Проглотив слюну, надзиратель положил мясо на лепешку и понес было в пятую камеру, где сидел Ходжамьяров, но передумал и оставил на столе в конторке. Немного погодя, покурив, он достал соль, луковицу и собрался перекусить, но заколебался: «Как-никак через самого начальника милиции послана передача. Тут и нагореть, в случае чего, может по первое число. Лучше отдать, чтобы от греха подальше».

А Махмут в это время расхаживал по камере, самой тесной во всей тюрьме. В ней два шага от стены до стены и два с четвертью до тяжелой двери из наложенных одна на другую в три косых ряда толстых листвяничных досок, которые ни топору, ни огню не взять. В двери маленькое окошечко с вделанными в него железными прутьями, окованными кольцами. Сбоку окошка круглый глазок.

И по этой камере Махмут прошагал уже не меньше полусот, а то и всю сотню верст. В углу камеры топчан. Но если на него лечь, то тогда уже не встать с него. Так, по крайней мере, казалось. Не выдержит, сгорит от тоски сердце, если лечь. Дотла сгорит. Когда ходишь, легче. И Махмут ходил от стены до стены: два шага в одну, два в другую сторону. Иногда два с четвертью до двери. Тесно большому телу Махмута в крохотном душном помещении. Тесно и мыслям. Они опять возле Айслу. И Айслу, стоит только о ней подумать, прижимается на какой-то миг к его груди смуглой бархатистой щекой и спрашивает:

— Ты сказал, что я твой любимый верблюжоночек? Это правда?

— Правда.

— А еще что ты мне скажешь?

«Где теперь Айслу? Что с ней?.. Если бы не этот нелепый, дикий арест…»

Трудно свыкнуться Махмуту с арестом. Он, как горный обвал, рухнул внезапно и придавил, отнял все: друзей, родных, смысл всей жизни отнял и оставил лишь это вот забранное железом маленькое окно, голые стены и топчан.

Лечь бы на него ничком, обхватить руками голову и лежать, ни о чем не думая. А память все время силится что-то восстановить, заполнить какой-то пробел. И в который уже раз выталкивает из своих глубин одну и ту же, все одну и ту же тревожную ночь, когда он плечо к плечу стоял с Саввой Думским на террасе губернаторского дома.

И вот уже снова накрапывал дождь. И поблескивали, как светлячки, бумажные фонарики, переливались рекой в их свете свежепосыпанные желтоватым песком аллеи, гремела музыка, спорили у ворот возле пролеток кучеры, а среди кустов, в темной зелени прятались двое. Солдат и офицер. Раньше их там не было. Вот солдат достал что-то из-за пазухи и передал офицеру. Солдат невысокий, сутулый… И будто перед глазами внезапно лопнул пузырь. Лопнул почему-то только сейчас, когда с той ночи прошло столько времени… Саттар. Это же был он. Солдат и Саттар одно и то же лицо. Как не узнал тогда его сразу? Ведь ни у кого нет таких покатых плеч и такого плоского лица… Почему не узнает? Что помешало узнать? Дождь? Темнота?

От неожиданности этого открытия Махмут растерялся и сел на топчан. Но сразу же спохватился, подбежал к двери и стал колотить в нее ногами.

Надо было как можно скорее сообщить в ЧК про Саттара. Стало ясным и другое: конечно, Куанышпаев и предупредил Токсамбай, пока собирал милиционеров для облавы. Он же на коне был, что стоило ему добежать до скотного двора…

Долго стучал Махмут. Наконец в двери открылся глазок. В камеру заглянул кончик носа, мелькнул прищуренный глаз и исчез. Но тут же его место заняли рыжие лохматые усы. Они тоже ушли кверху. И тогда большой рот с квадратными прокуренными зубами хрипло спросил: