Опасное задание. Конец атамана (Повести) - Танхимович Залман Михайлович - Страница 40

— Между прочим, за баню и на тебе, Чалышев, лежит большая доля вины, — прервал Крейз словоохотливого Овдиенко. — Миндальничаешь, не следишь, не штрафуешь этого Мирзоева (Баня в Джаркенте была частная). Он и распоясался.

Чалышев, кивнув в знак согласия, достал записную книжку и, пряча в холеной скобке усов насмешку, сделал вид, будто записывает в нее о бане, сам же с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться. «Жить-то им всем остались считанные дни, а они, на тебе, о бане речь ведут, о мыльной воде!»

И Чалышев уже с веселым удивлением разглядывал склонившегося над бумагами Крейза. Ему показалось вдруг, что тот двинул ушами.

«Как ишак», — подался вперед Чалышев не в силах уже отвести взгляда от покрытых сероватым пушком на мочках больших некрасивых ушей председателя ЧК. Но уши не шевелились больше. Кто-то зажег лампу. Комната стала просторнее, но неуютнее. Было душно. Сбоку вплотную притерся здоровяк Алпысбаев. От него пахло чесноком, и это стало раздражать, хотелось отодвинуться, но с другого бока развалился пышущий жаром коренастый и сильный, как вол, Джатаков. Он сидел, словно глыба, молчаливый, собранный и невозмутимо курил.

— Ладно, — пробасил из дальнего угла отошедший зачем-то туда Ивакин. — Развели канитель с баней. Сказал, улажу — и все, не за этим собрались.

Крейз встал:

— Получено сообщение, — сказал он, — что на Самратовский сельсовет налетела небольшая банда, разгромила его и двинулась в сторону Лесновки.

«Ни черта еще не знают», — подумал Чалышев и не сразу понял, что это его спрашивает Крейз.

— Сколько там милиционеров у тебя?

— Четверо.

— Надежный народ?

— Вполне.

— Дадут отпор бандитам?

— Не сомневаюсь.

— А может, такие надежные у тебя милиционеры, как Салов и Токсамбай, которые ведут банду на Лесновку по твоему указанию?

— То есть как это? — отшатнулся на спинку стула Чалышев. Слова ударили холодом в самое сердце, выдернули из-под ног половицы, колыхнули и накренили набок кабинет. А со всех сторон уже сверлили взгляды.

— А вот так, князь!

— Не-не понимаю? — а сам уже понял все и немел от страха. Никогда раньше не называл его князем Крейз.

— Врешь, понимаешь! — это рокочет Джатаков и, словно клещами, впивается в плечо. — Врешь, — он размахивается и, крякнув как мясник, ударяет кулаком об стол. — Долой маску, подлец, кончилась твоя игра.

— Токсамбай и Салов разбиты. Через час их доставят сюда, — это опять говорит Крейз, и уши у него опять отчетливо шевелятся.

— Кто вам дал право… Что все это значит? Я не позволю! — Чалышев рванулся, сцапал рукой кобуру, но сразу же плюхнулся на стул. «Вот почему так прижимался к боку Алпысбаев», — кобура была пустой.

— А письмо это кто писал? Не ты, князь?

В руках Крейза пакет, который передал Саттару. «Неужели и тут…»

— А списки большевиков и сочувствующих, подлежащих расстрелу в первую очередь, не ты составлял?

— Я ничего не знаю! Поклеп. Уничтожить хотите? Помешал? Кому помешал?

— Зачем, как ишак, орешь? Не поможет.

Но Чалышев уже не мог остановиться.

— Поклеп! Н-не дамся вам! Буду требовать! — продолжал выкрикивать он с таким звенящим страхом, что кабинет на эти его выкрики отзывался стонущим эхом.

И ничего, кроме этого эха, Чалышев уже не слышал. Он заглядывал поочередно в лица Овдиенко, Алпысбаева, Крейза, Джатакова, стараясь тронуть хоть кого-нибудь из них тем, что хочет жить и ради этого готов на все, на любые условия. Пусть только намекнут, что не расстреляют, если он расскажет все, положительно все.

Но так и не дождавшись ни от кого никакого намека, не увидев сочувствия в лицах, в которые заглядывал, он перестал кричать и, прижав к груди руки, царапая по карманам пальцами, заговорил вдруг тихо, проникновенно:

— Я же много сделал для советской власти… Еще сделаю… Я искуплю вину… Только…

На него глядели неумолимые глаза. В них было уже все определено.

В кабинет вошли Сиверцев, Маша, Саттар.

Чалышев, как пустой мешок, опустился на стул и с посеревшим, землистым лицом, на котором по-мышиному мелко дрожал подбородок, уставился на вошедших, так и не отняв рук от груди, царапая кончиками пальцев карманы.

Крейз, указав кивком головы Сиверцеву, Саттару и Маше на свободные стулья, сдвинул в сторону лежавшие на столе бумаги и, едко усмехнувшись, сказал:

— Наивные глупцы. На что рассчитывают, думают, народ их поддержит, против советской власти восстанет. Пойдет за такими вот чалышевыми и токсамбаями. Да этому теперь во веки веков не бывать.

— Не наивные. Ты не прав, — перебил Крейза, подойдя к нему вплотную, секретарь укома Ивакин, — знают они, что никто за ними не пойдет, да только чего им остается делать-то больше? Неудобно на одних штыках народную власть свергать. Мировое же мнение будет не то. Вот и тасуют карты. Одну банду в полсотни человек, собранную ими же, выдают чуть ли не за восстание целых уездов и губерний. И трубят о таких восстаниях во всех своих продажных заграничных газетенках. Знакомая, давно знакомая песня.

— Это верно, — согласился Крейз, вышел из-за стола, приблизился к двери, распахнул ее и что-то сказал.

В кабинет вошли три чекиста.

— Уведите, — кивнул на Чалышева Крейз. — Посадите в пятую. Охрану удвоить. Ходжамьяров пусть быстрее идет сюда. Кончилась его отсидка.

Пять шагов всего от места за столом до двери. Но если бы с боков не поддерживали конвоиры, Чалышев не смог бы их преодолеть. Ноги не слушались. Чтобы не завыть по-волчьи, он все сильнее стискивал зубы, но это не помогало. Он никогда не думал, что так страшно быть обреченным.

В коридоре встретился Думский. Большой, сильный, весь пропахший степью, он шел размашистой походкой, видимо, еще не успел остыть от всего пережитого. Взглянув мельком на Чалышева, он бросил на ходу, словно в пустоту:

— Испеклась, сопля! — и уже в спину добавил: — Иди, иди к дружкам. Ждут, — сам широко распахнул дверь в кабинет.

— Саввушка!

— Здорово!

— Привет, орел! — послышались возгласы.

Дверь захлопнулась, от ее стука Чалышев вздрогнул, еще больше согнулся и тоскливо по-щенячьи заскулил.

А в кабинете Думского уже окружили.

— Ну, выкладывай, Савва!

— Как пришлось? Трудно? Банда-то порядочная была?

— Какой трудно. Когда жинка заставляет пельмени лепить, труднее достается. Как слепишь не такой, она тебя скалкой, скалкой. И ведь, язва грудастая, все по шее норовит, все по шее.

Дружный смех прокатился по кабинету. Савва переждал и заговорил тише, серьезнее.

— Как получилось, значит, — сел он за стол и пригреб к себе сдвинутые Крейзом в сторону бумаги. — Припожаловали они к Лесновке на свету. Мы и ждать притомились. Ну, развернулись они без опаски в лаву и пошли в открытую — некому, дескать, встренуть. Мы их, знамо, допустили ближе. Да как лупанули поверх голов! Поначалу с флангу из двух пулеметов и прямо навстречь из одного. Ну, тут и поднялось! Батюшки! Свалка, оторопь. Я ору: «Кидай оружие, сдавайсь!» — и к ним. Они с коней долой, падают на землю, вопят. Не все правда, которые наутек взялись. Ну, по энтим довелось пройтись очередью. А Салов-то, между протчим, — Думский хмыкнул, — гляжу, крестится и ползет в подворотню. Погоны с себя сдирает, ремень с маузером скидывает и эдак быстро шастает, аж землю носом роет. Скрыться, выходит, задумал под шумок, кривобокая паскуда. Ну, я мигнул хлопцам, они его и накрыли с тылу. А второй, Токсамбай-то. Оказался посерьезнее. Ничего не скажешь, крепко отстреливался. Меня было гробанул. Вот, — расстегнул ворот Савва и ткнул в марлевую повязку на шее, затем сунул палец в дыру на гимнастерке возле плеча. — Ишь, куды скользнула! — и удивленно, будто это случилось только что, разглядывал рубаху. — Эх, новая, можно сказать, ненадеванная была.

Пуля продрала рубаху Савве от плеча до плеча.

…Совещание в этот вечер у Крейза закончилось поздно. А через день все, кто был на этом совещании, собрались в кабинете секретаря уездного комитета партии Ивакина.