Опасное задание. Конец атамана (Повести) - Танхимович Залман Михайлович - Страница 41

— Предлагаю послушать председателя чрезвычайной комиссии товарища Крейза, — объявил Ивакин. — Получена шифровка из туркестанского чека.

— Да, получена, — поднялся с места Крейз. — Турчека дает согласие на новую попытку обезвредить Дутова. Сообщают, что полагаются целиком на нас. Можем действовать, как находим нужным.

Думский крякнул и подался вперед. Крейз усмехнулся.

— Проситься на операцию хочешь?

— А то! — удивился Савва.

— Слишком ты фигура приметная. Тебя на сто верст за кордоном каждая собака знает. Особенно после того случая, когда ты там побывал. Предлагаю послать троих: Махмута Ходжамьярова, Алексея Сиверцева и этого… Саттара Куанышпаева. Он уже бывал у атамана. Пароль и отзыв нам теперь известны.

— Куанышпаев вот только… Как считаете? — задумчиво обвел глазами присутствующих секретарь укома.

Крейз вторично поднялся с места:

— Риск, конечно, есть. Но я трижды беседовал с ним. Думаю, не подведет.

— А он представляет, чем может это кончиться для него?

— Не маленький, понимает. Калякали с ним об этом.

— Так кто за предложенные кандидатуры? Голосуют все члены укома и представители чека.

Поднялось десять рук. После некоторого промедления потянул кверху руку и Думский, тяжело вздохнув при этом.

— Между прочим, — достал Крейз из кармана клочок бумаги, — записку Чалышев передал. Просит сохранить жизнь, пишет, что готов отправиться за кордон и в мешке привезти голову атамана.

— Вот падла! Опять, значит, переметнуться решил!

— Ну и ну!

— Он, безусловно, — переждал Крейз, пока стихнут возгласы, — вернее других пробрался бы к Дутову. Но мы осуществляем приговор народа над атаманом, и мне кажется, что его приводить в исполнение надо людям с чистой совестью. Нашим людям.

— Правильно, аксакал, — ударил ладонью об стол всегда нетерпеливый и горячий по натуре Джатаков. — К черту, к ишаку под вонючий хвост князя. Не надо.

— А действовать нашей тройке придется так…

Крейз изложил подробно план операции. Его детально обсудили и приняли. Ночью четыре всадника — четвертым был коновод Тельтай Сарсембаев — на рысях выбрались за город и свернули в степь. Она поглотила их, беззвездная и безграничная, опоясанная, как ремнями, дорогами, из которых одни несгибаемыми полосами уходили в темноту, другие, петляя, спускались в низинки, еле приметные сумеречные степные дороги. Накрапывал, похожий на изморось дождичек.

Дутов наклоняет голову, и его темные волосы от проникающего на веранду ветерка колышатся, приподнимаются, приоткрывая аккуратную, будто вылизанную плешинку на макушке. В подстриженных усах атамана крапчатая седина. На спинку стула брошен китель с золочеными генеральскими погонами. На Дутове только нижняя, сверкающая белизной накрахмаленная рубашка. Плечи у нее смяты широкими шлейками с никелированными застежками. Пухлыми, но довольно крепкими руками атаман тасует новую, только что распечатанную колоду карт. Вглядываясь в них, он слегка щурит круглые черные глазки. Под ними тугие мешки. Это опять начали шалить почки.

Шуршат и с легким плеском ложатся на скатерть карты. Они образуют затейливую фигуру.

…Валет и трефовый король! Бубновая шестерка и туз!..

«Здесь возможны следующие комбинации: так… валета заменяем шестеркой, на его место туза. И тогда?.. Нет, тоже ничего не получается». Атаман сгребает в кучу карты и нервно тасует их. «Попробовать опять?» — размышляет Дутов. Обычно, если что-нибудь мучает, возникают сомнения, он всегда прибегает к испытанному средству: берется раскладывать сложные пасьянсы и успокаивается за ними. Сегодня почему-то успокоение не приходит.

Чтобы получилась нужная раскладка, атаман даже смухлевал один раз, сделав вид, будто случайно не туда, куда надо, положил трефовую девятку. Но и это не помогло. На руках два валета, и деть их совершенно некуда. Нет, не идет сегодня карта, шалят немного нервы. Возможно, причиной всему приказ, что неподписанным пока лежит на столе, придавленный массивным с монограммами портсигаром, чтобы не унесло ветром.

Приказ несколько часов назад как черновой проект принес начальник штаба полковник Воскобойников. Мысли атамана потянулись к полковнику: тупица, недалекий человечишко с куриным кругозором. Даже готовое изложить на может. Никакого представления, что этот приказ о начале нового, последнего похода за избавление родины от большевистской чумы войдет в анналы мировой истории как редчайший и благороднейшей документ. Так разве его надо такими начинать словами, как начал этот длинноногий штабной олух? «Приказываю сего числа всем вверенным мне воинским частям, согласно дислокации, перейти…» Идиот, кретин. А где об исторической миссии похода? О родине? Где про немеркнущую доблесть белого офицерства и казачества? Именно белого, незапятнанного, как святыня, как фата невесты. Где сказано хоть слово о верности знаменам, о преданности присяге? Ведь втолковывал же ему, как надо изложить приказ.

Нетерпелив, порывист атаман. При каждом движении под его плотным крепким телом поскрипывает сплетенное из бамбука кресло.

И с таким помощничком начинать поход! Утешает одно: это вынужденно и это временно. Там, в России, как только он ступит на ее просторы, к нему придут настоящие помощники, подлинные государственные умы, светлые головы. Не может быть, чтобы никто не уцелел из тех, с кем можно посоветоваться, кто с полслова поймет, что надо делать и как делать.

Память услужливо подсовывает вереницу фамилий. Это и малознакомые люди, с которыми встречался мельком, но зато слышал о них многое, это и бывшие сослуживцы из тех, кого хотел бы видеть рядом. Нет, не рядом, а на несколько ступеней ниже себя.

Падают с легким шуршанием в определенном порядке на скатерть карты: четыре по краям, четыре в центр. От них по три вниз…

«Эх, рановато вышли короли, рановато. И главное, все легли в левый угол пасьянса. Опять он из-за этого может не сойтись».

А ветер загибает кончики листов придавленного портсигаром приказа, шелестит ими. Атаману же слышится в этом шелесте другое:

— О кей, генераль. Смотрите, эти дальнобойные пушки очень скорострельные. Их нет ни у кого, только у вас. Мы их никому еще не продавали. Думаю, вы учтете такое наше расположение?

Это Смайзл, полковник американской армии, советник и союзник. У него шелестящий басок. Когда он говорит, кажется, будто он переворачивает листки. Точь-в-точь, как сейчас ветер шелестит приказом. И хотя Смайзл обращается к нему, Дутову, он смотрит на золотозубую обезьянку в роговых очках, всплескивающую короткими пухлыми руками. И атаману ясно, что учесть — значит заплатить подороже.

— Оцень дарнобойкые, оцень. Наси пуреметы тозе скорострерьные. Оцень корошие пуреметы, — обезьянка скалит и без того оскаленные обоймы больших, глядящих далеко вперед зубов и оценивающе разглядывает проходящие мимо в походном строю казачьи сотни, эскадроны, конные артиллерийские батареи.

Это был смотр войскам.

Шуршат в руках атамана карты. А ему кажется, будто это давят дорожную пыль окованные шинами колеса полевых кухонь и тачанок. И пыль похрустывает. В нос ударяет знакомый, всегда волнительный для каждого военного запах конского пота, сыромяти, пушечного сала. И сквозь пыль взблескивают пики, покачиваются опаленные ветрами и солнцем казачьи чубы.

— Здорово, кубанцы!

— Здравия жела…м, Ваше превосход…во!

— Здорово, орлы Дона!

— Ур-ра-а!

— Госпо-ода офицеры!..

— Смирн-на! Ра-авнение налева-а!

Проходит эскадрон за эскадроном, косят глазами конники на центр поля, где стоит он, атаман Дутов, пока просто генерал, наказной атаман оренбургского казачества. Но скоро его имя будут с благоговением произносить везде, упоминать в молитвах как избавителя от большевистского ига.

Думы атамана прерывает появившаяся на веранде жена.

— Ты, Николенька, сегодня встречаешься с офицерами от союзников?

— Да!