Люди Красного Яра (Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 11

В голове гудело. Он кое-как привстал, потом опять опустился на холодные, росой утренней покрытые камни, — так закрутилось все перед глазами. Афонька ощупал осторожно голову. Цела голова, даже крови нет. Только шишка вскочила — с гусиное яйцо. Крепко его угостили — всю ночь пролежал без памяти. Повел Афонька глазами, шапку свою приметил. Вся изодранная, она лежала невдалеке. Вот эта шапка с зашитыми в ней полосками железа и спасла его. Кабы не она…

Ругаясь по-черному, Афонька пополз к реке, помочил водой холодной голову — полегчало. Потом припал губами к струе быстрой, попил — еще лучше стало. Он стал припоминать…

…Киргизы подступили к острогу, как всегда, нежданно-негаданно…

Сменившись с караула, Афонька, хоть и не велено было с острога по одному ходить без отпросу, все же пошел за сосновой корой в тайгу. А не велено казакам отлучаться, потому как вести были получены от верных людей, что собираются киргизские тайши в большой силе на Красный Яр, острог разорить. Но коры добыть надо было во как. На сетях наплавов не было, рыбачить нечем было. А сосну добрую Афонька не так уж далеко приметил. Хорошие наплавы будут. И, не сказавшись никому, Афонька прошмыгнул мимо воротного[34], будто на посад идет.

День был погожий. Голову кружило от духмяных таежных запахов. В ушах звенело от птичьих голосов. Травы высокие, все в цветах пестрых, мягко шелестели под ногами.

Афонька шел и поглядывал по сторонам. Глядел на пашни, видневшиеся здесь и там, на стога пахучего сена по еланькам, давно ставленные. Скоро жать. Рожь и ячмень уродились добрые.

Не отшагал Афонька и трех верст от стен Красноярского острога, как услышал впереди треск и конский топот. Из мелкого подлеска прямо на него через кусты вырвались верховые. Афонька едва успел отклониться от бешено несущихся коней. Его обдало острым запахом конского пота. В лицо пахнуло ветром. На миг он увидел мелькнувшие перед ним мокрые, в клочьях грязнобелой пены бока лошади и склонившегося в его сторону вершника Ивашку Ошарова: лицо, искривленное в крике, с закатившимися под лоб глазами — только белки видны. В уши ударил хриплый крик:

— Бежи-и! Киргизы иду-д-ут!

За Ивашкой промчались еще два верховых казака из дозорных. Они тоже дико орали, неистово погоняя лошадей.

Афонька бросился следом.

Уже на бегу он услышал выстрел — это в остроге ударили из пушки — и увидел, как над караульной вышкой, что стояла на невысокой сопке за Качей, вытянулся столб черного дыма. То был всполошный огонь, который подожгли сторожевые, чтобы знак подать своим — киргизы пришли.

«Добежать бы только. Поймают — убьют. Али в ясыри уведут. И как только доспели подобраться», — мелькало в голове у Афоньки, и он бежал и бежал все быстрее.

Когда, задыхаясь, весь в поту и пыли, Афонька подбежал к острогу, там все уже кипело, ровно в котле. Гудел набат, кричали люди, метавшиеся около стен, ржали кони, визжали бабы и ребятишки, с посаду и из подгородных слобод сбегавшиеся. Афонька с трудом пробился меж человеческих тел — жарких, горячих, опаленных страхом и августовским полуденным солнцем. Толпа испуганных людей вливалась в широко распахнутые ворота Преображенской проезжей башни.

— Живей, живей, — кричали воротные на посадских и пашенных. Расталкивая мужиков, баб, спешивших под укрытие крепких острожных стен, Афонька, тяжело дыша, вступил в острог.

В пестрой толпе, клубящейся за бревенчатым высоким тыном острога, смешались казаки, посадские мужики. Всюду мелькали бердыши, копья, сабли, пищали. Зычные команды начальных людей перемешивались с выкриками, руганью, воплями.

— Ну, каша, заварилась, черт те чо!

Невдалеке, на площадке перед приказной избой, Афонька увидел казаков своей конной сотни. Атаман Дементий Злобин, грузный, взъерошенный, придерживая левой рукой саблю, бежал на воеводский двор.

На Афоньку налетел пятидесятник Иван Андреев.

— Где, ирод, шатался, язви тя! Рушница где? — Его чернобородое, красное от волнения лицо подергивалось. Пятидесятник ткнул Афоньку кулаком, но в зубы не попал, промахнулся, и удар пришелся Афоньке в плечо.

— Живо, собакин сын!

Афонька метнулся в сторону, единым духом добежал до избы своего десятка, сорвал со стены пищаль, лядунку[35] с зарядами, натруску[36] с зельем и уже вскорости стоял в куче со своим десятком. Десятник Роман Яковлев только кулаком погрозил.

«Куда сейчас? — тревожно думал Афонька. — И пошто коней седлать не велят? Видать, на обламы становиться придется. Коней-то в остроге мало осталось, не выйти нам встречь киргизам в поле».

От воеводского двора спешил обратно атаман Дементий Злобин. Он мотнул головой в сторону острожных стен, и казаки, растянувшись цепочкой, распихивая встречных и поперечных, ринулись к обламам, которые выступали вдоль острожных стен.

Взобравшись на помост по приставной лестнице, Афонька занял свое место по росписи, кому где быть при ратном и каком другом опасном деле. Он глянул через стрельницу верхнего боя, продолбленную теслом (сам долбил, когда острог ставили) в толстом сосновом бревне. Дым столбами вздымался в сини августовского дня. Легкий ветер нанес запах гари. Афоньку дивила всегда быстрота, с которой действовали киргизы. Вот и сейчас. Пока бежал к острогу, ничего, почитай, не было. А теперь… Все новые и новые дымы поднимались на тех местах, где недавно Афонька шел и видел добрые нивы и высокие стога сена.

Сзади пробежал, тяжело топая, пятидесятник.

— Пищали готовьте к бою!

Привычным движением Афонька сыпал в ствол порох, забивал пулю и пыж. Вытащил кремень и огниво, высек искру на трут, раздул его. А сам все время поглядывал в стрельницу.

Афонькино место было неподалеку от главной проезжей башни. Он слышал скрип петель, это воротные запирали острог. Тяжелые полотнища ворот из толстых плах, окованных железными полосами и скобами, медленно закрывались. Мост через ров был уже снят. Впереди, за валом и надолбами, было пусто. Киргизы еще не показывались. А острог уже изготовился отбиваться.

Подошел пятидесятник Иван Андреев. Он уже успокоился, — только глаза блестели.

— Где леший носил-то? — обратился он к Афоньке. — Пошто без отпросу ушел невесть куда?

— Да ить я… — начал было Афонька.

— Смотри вдругоредь! — не дослушав, пригрозил пятидесятник и продолжал: — Гляди-ко, вышел на облам безо всего, одеться не доспел. Аника-воин! Отправлю тебя на съезжую, вот уже узнаешь тогда.

Афонька и впрямь был без всей ратной сбруи. Второпях он не надел на себя куяк, старый с погнутыми металлическими бляхами, но еще крепкий, прихватил только наручи железные — и был лишь в одном старом бумажнике — толстом стеганом кафтане, И голову его покрывал не шишак, а старая шапка.

Когда Иван Андреев отошел, Афонька спросил у Федьки:

— Ну, чо тут?

— А чо? — ответил Федька. — Ну сперва прибегли верхами дозорные. Сказывали, что киргизы на нас вышли. Да с ними же стакнулись наши ясачные: аринцы да тубинцы. Еще сказывали, что побили наших пашенных по заимкам и служилых по летовьям, а которых в полон побрали, в ясыри — что девок, что мужиков. Да еще скот, который в поле был, угнали. Вестимо, и коней тоже. Мало ратных коней в остроге осталось.

— А сколь их, киргизов?

— С тыщу, бают, а то и боле.

— С тыщу?!

— Ага. Которые верхами пришли, а иные на лодках приплавились.

— А нас, наших сколько?

— Чо, не знаешь будто, — буркнул Федька. — Наша сотня здесь, да еще других человек с двадцать, с тридцать. Иные же все, кто за хлебными запасами в Енисейский пошел, кто где по острожкам на службах разных. Да еще подгородных татар, которые нам верные, со сто.

— Да, — почесал в затылке Афонька.

— Отобьёмся. Не достанут они нас. Впервой, чо ли?

— Пожгли все, окаянные, — Афонька ткнул в стрельницу рукой на черные дымы, которые темными столбами колыхались на ветру. — И скот угнали, и коней.