Люди Красного Яра (Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 17

А Айша у баб подгородных татарских где чего добыла — котел, да посудин сколько, да шкур и кошмы на постели, из одежонки что немудрящей, да иное что в обиходе нужное. Обрядила все в избенке по-своему — кошмы на пол настлала, на лавки, ровно на стол, утварь понаставила и головой качает, мол, высоко, и рукой показывает низко от полу: такой-де стол надо.

Посмеялся Афонька и обрубил ножки у одной лавки — на тебе. А со столом Айша не знала что делать. Крутилась, крутилась вкруг него, хотела наружу вынесть, но Афонька велел оставить: как это в русской избе да без стола.

Себе Айша в угол полог навесила, из тряпиц сшитый, и спать за него уходила.

Повеселел Афонька, как Моисейка вернулся. Не все ли едино — у посадской ли бабы будет без него Моисейка али у этой? У этой-то еще лучше — все же мать ему. С месяца полтора прошло. Стала привыкать Айша к Афоньке. Уже не так робела, как он в избенку заходил. И только зайдет Афонька, Айша начнет услужать ему, а Моисейку всегда огладит, оправит на нем все, потом к Афоньке подтолкнет — сама смеется. Видать, баба она ране веселая была.

А как по избе суетится, на Афоньку косо поглядывает, но не со страхом уже, а из любопытства. Кинет взгляд и отвернется, как приметит, что Афонька на нее глядит. Рукавом прикроется али ладошками, а сама из-под тиха опять зырк да зырк глазами.

Как-то раз растолковался с ней Афонька. Несчастная доля ей выпала. Муж стар был, а она у того старика — пятая жена. А сын ее не от старика, потому как у нее ране муж молодой был, да забили его киргизы насмерть за то, что отказал им ясак давать, потому-де он ясак русским на Красный Яр давал. Она тогда, как мужа убили, брюхата была, и киргиз ее не взял, и она к своим убежала. И тогда старик один, польстившись на ее молодость, взял как бы в прислужницы себе, а потом год и жил с нею. А когда киргизы угоняли их улус, то ее муж старый по дороге помер.

Привыкла Айша к Афоньке. Других же казаков боялась — потому как озорничали они: то вдогонку ей улюлюкнут и свистнут, то облапят.

Афонька, узнав про такое, серчал и выговаривал: чего-де бабу забижаете. А те смеются знай: «Что ты, Афоня, мы ее шутейно. А чего ее не потискать — баба она баба и есть, пусть кто и попользуется, коли ты глазами хлопаешь».

Евсейка как-то молвил Афоньке:

— Ты, Афонька, как спишь-то с ней, с Айшей?

— То ись, как это сплю с ней? — задивился Афонька.

— Ну как мужик с бабой спит? Будто, как младеня, не знаешь…

Афонька озлился.

— Ничо я не сплю с ней, — огрызнулся он и засопел.

— Ну да, сказывай, — загоготал Евсейка, — будто ни разу в постелю к ней не залез.

Тут Афонька вовсе в ярость вошел. Еще бы маленько и зашиб бы Евсейку, еле тот доспел отскочить от него.

— Ты чо, черт паршивый, сдурел! Из-за бабы-то!

— А чо, баба тебе не живая душа? Чо баба тебе — подол только задирать?

— А будто ты и не задирал подолы у баб улусных.

— Да, да… — начал было Афонька и смолк.

— А? Чо? Крыть тебе и нечем! Вот то-то…

— Тьфу, дурень ты, Евсейка. То совсем иная стать. Ить Айша-то ко мне подобру пришла, из-за мальца. Верит мне, что не обижу ее. Как же я супротив ее воли дурное чо учиню?

На те слова Афонькины Евсейка смолчал. Потом так сказал:

— Чо ж, Афонька. Может, и твоя правда в том. Но упреждаю тебя. Как бы кто из казаков чего не сотворил с Айшей твоею. Потому как тебе она никто — ни ясырка, ни полюбовница…

Афонька дернулся, хотел что-то сказать, но смолчал: сам знал, что всякое может статься. А вот как быть, как беду отвесть? Не приневоливать же бабу бедованную блудом с ним жить только для того, чтоб уберечь ее от надругательства.

Помрачнел Афонька с того разговору с Евсейкой.

Однажды пришел он в избенку к Айше, а та плачет. А чего и почему, не мог сразу никак в толк взять. А как разобрался в чем дело — взъярился.

Ссильничать ее хотел казак какой-то. За посадом поймал и в кусты поволок, да укусила его Айша за губу и убежала. А кто, как звать, каков с виду — не могла растолковать Айша. Только показывала — высок ростом. «Не Севостьян ли Самсонов?» — помыслил Афонька.

Успокоил ее как мог Афонька. И хотя и ране не дотрагивался до нее — все еще боялся, чтоб не подумала чего дурного, тут по голове черной погладил, подивился в который раз, сколь она косичек сплетает. Не как русские — одну или две, а боле десятка.

Айша от той ласки снова заплакала, потом ничего, затихла. Афонька взял Моисейку и пошел с ним на речку. Но через малое время решил обратно идти. И доспел вовремя.

Еще не дошел до избенки — услышал шум внутри. Только и сказал Моисейке: жди, мол, — и прытью к избе. Рванул дверь — в избе черт те чо: лавки повалены, черепки и справа вся домашняя пораскидана, кошмы да рядна в ком посбиты, полог в углу сорван. А осередь избы Айша от здорового казака уже еле отбивается. Кричать не может — шапкой ей рот заткнут. Ну так и есть — Самсонов, песий сын.

Наскочил тут в один прыжок Афонька на Севостьяна насильника, ухватил за пояс и, откуда только сила взялась, ровно репу из гряды выхватил. Вынес его наружу да раз по уху, да раз по другому, да раз в рыло. Вмиг окровянил всего — еле тот от Афоньки вывернулся.

Тут народ набежал: что да чего, но Афонька так рыкнул на всех, что отступились и спрашивать ни о чем не схотели — и так явственно, что стряслось здесь. Бабы поахали, мужики, известное дело, погыгыкали и разошлись.

Вошел Афонька в избу, к Айше кинулся: чо, мол, тот окаянный сделал. А самого трясет, ежели худо учинил, ужо кости все переломает, не будет ему жизни на остроге. Но Айша головой качает: «Йок, йок», — то ли стыдится правду сказать, то ли и впрямь худого не случилось. А сама забилась в угол свой, руками прикрывается: одежда на ней поизодрана, грудь нагую видно. Забилась в угол и пологом с головой укуталась.

— Ладно, — говорит Афонька, — не гляжу я на тебя.

Отвернулся, в оконце глядит. Моисейка к матери прижался, утешает, стало быть.

Посидел так Афонька у оконца — слышит: шлеп, шлеп — Айша по избе заходила в обувенке своей мягкой. Обернулся — та не глядит на него, еще слезы в глазах стоят, но уже оделась кое-как в другую одежонку, чтоб срамно не было. Ходит по избе, все по местам ставит.

К вечеру, уже солнце за горы скатилось, собрался Афонька уходить. Толкует Айше: мол, запрись на ночь покрепше али лучше уйди к кому добрым людям, отведу, мол, куда.

«Не пойду, тут останусь», — не соглашается Айша. Но только Афонька к двери, она к нему кинулась: «Не уходи, не уходи, боюсь!» И с избенки никуда уходить не хочет. Афонька так, Афонька сяк — как же я останусь тут? И слушать ничего не слушает Айша: «Не уходи».

— Ну ин быть по-твоему, — молвил Афонька, а сам подумал: «Что же это, неможно мне быть каждодневно караульщиком при тебе. А одну оставлять — и впрямь бесчестье учинить могут. Не уследишь».

Легла Айша в своем углу. Афонька около порога. Душно в избенке, жарко. Пить Афоньке захотелось. Только стал подниматься, Айша вскинулась: испугалась ли, что уйдет? Махнул Афонька рукой, снова лег.

Ворочался Афонька с боку на бок. Долго ворочался. Наконец дрема одолевать все же стала. Но только он на сон, слышит — теребит его кто-то. Моисейка? И вздрогнул: Айша то. Припала к нему под бок и шепчет чего-то. А чего, не поймет сразу Афонька. Только и разобрал: Афоня да Афоня.

— Чо ты, девка, вскинулась? — спрашивает и отодвигается, чтобы подняться. Но Айша еще теснее к нему прижалась, шею руками обвила, лицом в грудь уткнулась. Жарко Афоньке стало. Дышать трудно.

— Афоня-люба, — бормочет Айша по-русски. И где только выучилась! — Айша твой баба быть хочет.

— Айша! — обрадовался Афонька. Айшу схватил, прижал к себе, притиснул. — Ах ты, Айша!

Поутру проснувшись, видит Афонька: Айша супротив него сидит, ноги калачиком по-своему подогнула и на него глядит. Приметила, что Афонька ото сна отошел, лицо ладошками прикрыла, застыдилась, но сквозь пальцы на Афоньку смотрит — как он? Афонька протянул руку к Айше: иди, мол. Припала та к нему, ластится.