Люди Красного Яра (Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 18

— Ладно, Айша, коли хочешь, будем вместе жить. Я согласный.

Айша поняла, в ладоши хлопает, вскочила, ухватила Моисейку сонного и опять к Афоньке. И вдруг — бух пред ним ниц и челом об пол стукает.

— Ладно, Айша, ладно. Подымись и об пол не стукайся. Не по-нашему это. В местях все будем. — И подумал: «А чо еще надо, вот и жена. Моисейке мать. И еще детишки будут. И не изобидит теперь никто».

Охватил одной рукой Афонька Айшу, другой Моисейку, смотрит, как в оконце солнце заглядывает, и тихо на сердце у него стало, вольготно так, хорошо.

И зажил Афонька с Айшей. А чего тут? Многие иные с бабами иноземными живут. Атаман Дементий Злобин и десятник Роман Яковлев смотрели на то так: твое дело, Афонька, с кем жить, кого себе брать. Знай службу неси исправно, а там хоть с медведицей живи.

— Но через несколько дён, с десять так, с двадцать, поп к Афоньке приволокся. И стал его корить: «Ты-де в блуде живешь, во грехе, срамник-де ты».

— Какой, отче, блуд? — изумился Афонька. — Она же как жена мне.

Вскинулся на него поп.

— Блудница она — не жена честная. Жена — это когда венчанная. А то што — срам один.

— Ну так повенчай.

— Не богохульствуй, еретик! Да как я тебя с басурманкой повенчаю? Анафеме я тебя за такое кощунство и глумление над святой верой православной предам, — и пошел, и пошел. Грозит Афоньке и судом божьим, и геенной огненной.

— Да ты стой, отче, спокойся, — тихомирит его Афонька. — Ну крести ее, приведи в веру христианскую. Хоть сейчас.

— Сейчас? Како я сейчас требу справлю без облачения, без требника, без всего обихода, что по обряду святого крещения надобно?!

— Ну, стало быть, завтра. Чтобы мне во грехе боле не жить. Давай уж не мешкай! — заулыбался Афонька.

— Быть посему. Завтра так завтра. Веди ее на Качу-речку. Там обряд совершу.

Назавтра повел Афонька Айшу на Качу, растолковав ей как мог, для чего это потребно.

Пришел поп с дьяконом и с прислужниками, облачился в свой доспех поповский. Айша, притихшая, скинула верхнее платье по велению попа, осталась в исподнем.

— В воду лезь, — велит поп Айше. Полезла. Забрела по колено.

— Ладно, будет. Боле не ходи, — говорит поп. Простер над Айшей руки:

— Крестится раба божия… А как наречем-то ее? — спохватился поп. — Имя какое дать христианское?

— Не знай я, — растерялся Афонька. — Айша ее звать. А я дома Маша кличу.

— Вот и ладно. Пусть и будет Марией в пресветлую память нашей заступницы всеблагой, пресвятой девы Марии.

А через неделю обвенчал поп Афоньку и новокрещеную Марию в острожной церквушке.

Так женился Афонька, конной сотни казак Красноярского острогу.

Сказ пятый

ПОТЕШНЫЙ ГОРОДОК

фонька выскочил из избы и остановился, глаза руками прикрыл. За ночь пал снег большой, и сейчас глядеть после теми избяной нельзя было: глазам больно. А небо чистое-чистое, синее. А солнце лучистое ровно весной, хотя и ноябрь на дворе стоял. Снег горел искрами цветными. Крикнув в избу, что идет на «туру» — как его жена острог называла, Афонька зашагал к воротной башне.

За посадом ребятишки и недоросли казацкие что-то на снегу ладили. Комья большие катали и в кучу сволакивали. Гору, что ли, затеяли наладить, на салазках кататься? Мало им берегов крутых, что к Каче вели.

На остроге Афонька подошел к избе своего десятка, где ране холостым жил. Ухватил снегу, слепил ком добрый и, приоткрыв дверь, метнул ком в избу. В избе зашумели:

— Балуй, балуй. Вот выскочим — намнем бока.

Засмеялся Афонька, снегу подкинул и, коль никто не вышел, заглянул в избу. Увидав Афоньку, казаки зашумели: «А, пришел-де женатик, подь к нам».

В избе у них налаживались в зернь[42] играть. Афоньке нелюба та игра была. Да и от воеводы заповедано было в зернь играть, потому как иные казаки бывало годовые полные оклады свои проигрывали и ходили потом голодные, меж своих же побираючись. А кому такое нужно-то? Афонька помотал головой — не пойду, дескать, и прикрыл дверь.

Огляделся. По воскресному дню в остроге было людно. Казаки, от служб свободные, ходили от избы к избе, кидались снежками.

Заутреню Афонька проспал, до обедни еще далеко было. Постояв малое время, Афонька решил пойти на посад к ссыльному иноземцу, немцу свейскому[43], который разное занятное про заморские страны рассказывал. Бывал он, тот Иван Трускоттов, до того как в русский плен попал, во фряжской земле, и в аглицкой, и в грецкой. Сейчас Иван Трускоттов был приписан к Красноярскому острогу и нес службы разные, но больше по ремеслу кузнечному работал. Умел много что делать, излаживал хитрые замки на сундуки и укладки, чинил пищали, куяки, кольчуги, излаживал ножи добрые, бердыши, копейные наконечники.

Афонька вышел на посад. У одной избы пляс шел: несколько мужиков посадских и казаков друг перед дружкой коленца выламывали, хмельные уже были. Завидев Афоньку, стали его к себе в круг звать.

— Ну вас, — отмахнулся Афонька. — тверезый-то пьяному не товарищ.

— А мы и тебе поднесем чарочку.

Нет, не хотел сегодня Афонька чарку пить.

Он пошел дале. Опять увидел, как за посадом ребятишки из снежных комьев, что успели накатать, снежный острожек ладили, натаскивали комья один на другой — стенку ставили.

Дойдя до Трускоттовой избы, Афонька оскоблил от снегу пимы, обил сверху голичком, толкнул дверь, прошел сенцы малые с окошком — Трускоттов на всякие штуки мастер был — светло в сенцах — и вошел в горницу. За столом сидел сам хозяин и еще два служилых: десятник пешей сотни Первушка Прокопьев да с ним же казак его Авдейка Зырянов. Первушка с Иваном в шахматы[44]играли.

Завидев Афоньку, Иван заулыбался.

— День добрый тебе, Афонька. Ходи, ходи, место бери себе. Ты есть добрый друг.

Афонька подсел и стал смотреть, как игра идет. В шахматы Афонька тоже умел играть, да и многие казаки иные. Но супротив Ивана редко кто устоять на поле шахматном мог. А шахматы у Ивана были знатные, из рыбьего зуба резаные. Были тут пешие ратники с копьями наперевес. Были кони, на дыбки поставленные, и на них вершники с саблями сидели. Были слоны, что наискось через доску ходят всяк по своему полю, а на слонах башенка малая, и в той башенке лучник сидит, и ладьи были с кормщиком.

Сейчас Афонька видел, что ходов через пять Первушкиному царю будет бой, от которого ему не уйти и не укрыться, мат будет. Но Первушка и сам смекнул, что его дело худо. Он смахнул на столешницу весь наряд, что у него на доске оставался.

— А ну, Афонька, давай теперь ты побейся с Иваном в пешцы. Он меня уже два раза побил.

— Чо ж, давай.

Стали играть. Вначале шли ровно. Побрали друг у дружки по пешек несколько, по коню взяли. Но Афонька исхитрился и снял у Ивана второго коня и слона прихватил. А Иван снял у Афоньки ладью. Теперь на доске ферзи гонялись друг за дружкой и за царями. Цари, как им только можно было, уходили по одной клеточке. То за пешки становились, то кем иным огораживались.

Пока играли, в избу еще несколько казаков вошло и осередь них с пешей же сотни Тимошка-казак, кличкой Рваный. А звали его так-то, что он имел ноздри рваные за воровство давнее, когда, приставши к станичникам поволским[45], купеческие лодки разбивал и на том разбое попался. Тимошке было лет уже за сорок. То был плут и ябедник, и пакость кому учинить любил гораздо.

Афонька оглянулся на Тимошку — не любил он его. Оглянулся да и зазевался, ошибся и замест ферзя царя своего ухватил и с места сдвинул. А как ферзь под боем остался без защиты, то Иван, не мешкая, ферзя Афонькина ладьей своей снял.