Люди Красного Яра (Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович - Страница 19

— Черт те чо! — вскричал Афонька. — Я-то чаял ферзя двинуть на шах, ино царя ухватил, язви его, царя этого.

Все засмеялись. Афонька же, видя, что без ферзя снятого играть ему дальше нечего, встал от стола, еще раз царя изругав матерно, что под руку ему попался и всю игру испортил.

А Тимошка, как он, Афонька, на царя матерно изругался, усмехнулся недобро:

— Ты чо же это царское имя поносишь? А? Я вот крикну на тебя слово и дело.

В избе враз стихли. Царя лаять — это, верно, негоже.

— А подь ты, черт рваный, — в сердцах сказал Афонька. — Ябедник поганый. То в игре сказано.

Тимошка вскинулся было к Афоньке, не любил когда его Рваным называли, но смолчал.

— К обедне время идти, — сказал кто-то из казаков, и все вышли из избы.

Афонька глянул туда, где даве ребятишки острожек снежный лепили. Острожек снежный уже добрый поставлен был; и теперь недоросли и мальцы бились на нем потешным боем. Пять мальцов в острожке сидело, а иные приступали на них. Из острожка отбивались комьями снежными, спихивали шестами тех, кто на стенку лез.

Афонька остановился, чтобы на бой потешный поглядеть. Остановились и другие.

Было ясно: тех, кто сидел в острожке, выбьют. Там-то сидели мальчонки малые, лет по десять, не боле. А приступались к ним парни уже на возрасте, лет которым по пятнадцать, по шестнадцать было.

И верно. Вскорости наступавшие одолели. Они взобрались на стенку и поскидывали оттуда всех защитников. Те визжали, вопили, упирались: не хотели острожек отдавать.

Афонька, позабыв про службу церковную, побежал к острожку.

— Эй, вы! Чо так-то нечестно игрище ведете? Вы по силам вровень разделитесь, а то посадили малых в осаду. Так-то и славы никакой за победу нет. Вот давайте-ка я в острожек сяду, а вы все меня выбивайте. Посмотрим, какие из вас казаки будут потом.

Ребятишки зашумели: давай, давай.

— Годи, Афонька, годи, дай я в острожек пойду, — закричал молодой казак с пешей сотни, невдаве в службу поверстанный.

— И я тоже, — крикнул еще один. И, оттолкнув Афоньку, они вбежали в острожек. Опять бой начался. Но тут уж осадные силу взяли. Молодые, здоровые казаки враз сшибали парнишек. Те орали, валились на снег, вновь на острожек лезли, но одолеть не могли.

— Э, нет. Так-то опять негоже! — закричал Афонька. — Я вот сейчас супротив вас пойду. — Он туже насунул шапку на лоб, поправил опояску, подтянул вареги на руках и побежал на острожек. Следом за ним кинулись ватагой ребятишки с воем и визгом.

— Сарынь на кичку![46] — крикнул Афонька и, изловчившись, вспрыгнул на острожек. Его хотели спихнуть, но он доспел ухватить Ониску за ногу. Тот упал, подбил Мишку. Оба скатились со стенки.

— Вот так-то! — кричал сверху Афонька.

— А, наших побивают! — закричали Первушка и Авдейка. Им тоже хотелось удаль свою казацкую показать, потому как на потешный бой стал народ сходиться — казаки да посадские.

Первушка с Авдейкой, да Ониска с Мишкой быстро Афоньку из острожка выбили.

— Чо это вы четверо на одного? — говорил Афонька снизу, выгребаясь из снега. — Я-то супротив двух шел, а вас эвон сколько.

— А то пешая сотня, известно. Они завсегда людством берут, — поддержали Афоньку из толпы.

— Вестимо. Будь я на коне, я бы и супротив десятерых острожек взял бы.

— Мели, воин. На коне! А ты вот без коня сумей.

— А и сумею. Кто со мной пойдет потешный острожек брать? — обернулся Афонька.

Тут казаков с двадцать кинулось — кто в острожек, в осаду сидеть, кто с Афонькой на приступ идти. Началась шутейная свалка. Лезли, падали, скидывали кого со стены, сами вниз летели. Из острожка отбивались снежками. Не выдержав задору, к играющим еще казаки бежали да мужики посадские, в бой лезли на острожек. А из Красного Яра и из посада находили все новые и новые люди. Толпились вкруг острожка, смотрели на бой потешный, кричали всяк свое: кто осадных подбадривал, кто иных.

За шумом и гамом и колокола церковные не слыхали. Такой рев подняли, что воевода всполошился. Шел к церковной службе, а тут услыхал рев и шум, побежал к воротной башне. Поп с причетом из церкви — за ним следом. Что деется-то! Напал кто на посад? Али иное что?

Проворно взбежав на башню, Никита Карамышев кинулся к перильцам.

— Что там? Пошто казаки сумятятся? Драка, что ли, учинилась? — спрашивал он караульного.

— Не ведаю, господин Никита Иванович, — отвечал караульщик. — Видать, что драка, а за что и почему бьются — не ведаю.

— Ах, чертовы детушки, что творят-то! — сердито сказал воевода. — Поубивать до смерти могут друг дружку. А ну наряд посыльный ко мне на конях кличьте и мне коня ведите!

Сбежав с воротной башни, Никита Карамышев вскочил на коня, за ним казаки из наряда посыльного и наметом кинулись на драку.

— Стой, чертовы дети! — наезжая на пеших и пробиваясь к самой середке, грозно кричал воевода. Казаки, завидев Никиту Карамышева и городничего с нарядом конным, поутихли и стали расступаться.

На острожке тоже приметили воеводу и стали со стен спрыгивать. Потные, красные, взлохмаченные, в снегу, тяжело дыша, они молча смотрели на воеводу.

— Что тут делается? — строго спросил Карамышев. — За что разодрались в воскресный день и к службе церковной не пошли, охальники?!

— Вестимо, охальники, предерзостные и богомерзкие, — поддакнул появившийся поп.

— Кто заводчик драки сей? — продолжал расспрос Карамышев, все больше начиная в гнев входить.

— Дозволь, господин воевода, слово молвить, — невесть откуда взявшийся, выступил вперед Тимошка Рваный.

— Говори, — приказал Карамышев. — Тихо все вы, не горланьте! Говори, чего знаешь.

— А заводчик всему Афонька, конной сотни рядовой казак. Он драку и побоище учинил. И он же казаков конной сотни на казаков пешей сотни натравливал. Говорил, что-де пешие противу конных ничего не стоят и что он-де один пойдет на десятерых пеших. А еще, господин Никита Иванович, бью тебе челом на того же Афоньку, как он седни срамно и бесчестно царя-государя облаял и его величеству срам учинил. А какими словами лаял, того даже и вымолвить не смею, язык отымется.

— Так, — протянул изумленный Карамышев. — Так. Стало быть, междоусобие и смуту осередь казаков заводишь да государя лаешь? Ты это что, Афонька? А ну отвечай, так ли все это?

— Не так то вовсе. То извет на меня по злобе Тимошка несет.

— А как же все было? Говори доподлинно, как есть, без утайки, по чести и совести. На тебе еще иные вины есть, кои я простил тебе до времени. И ежели ты опять чего непотребное учинил, то худо тебе будет.

— Не так все было, господин воевода.

И Афонька стал сказывать, что драки промеж казаков никакой не было, и дурна никакого друг против друга не чинили, а все было полюбовно и шутейно.

— Потешный бой мы вели за острожек снежный, что ребятишки слепили.

— Вот что. Так ли это? — спросил Карамышев у других казаков.

— Так, истинно так Афонька сказывает, — подтвердили казаки.

— Так. Вы завсегда «так» скажете. Всегда друг за дружку держитесь. Знаю я вас. Хоть и не так, а все «так» норовите доказать.

Воевода глянул строго и остановил взгляд на Афонькином атамане Дементии Злобине.

— А, и ты здесь, — оборотился к нему Никита Карамышев. — Прослышал, поди, про Афоньку своего. Ты вот слышь, какое челобитье на него есть? Государя лаял твой Афонька, бесчестие величеству нанес. Это что же такое? Ну, ответствуй. Скажешь тоже — шутейно лаял? На правеж поставлю!

Афоньке бы и в смех то дело, как же он царя лаял, когда тот царь шахматный был. Но тут уж не до смеху стало. Никита Карамышев строг был к разным своевольствам и уж такого ввек бы не простил казаку, как поношение государя.

Озлился Афонька. Вот поди же. За каждый пустяк на казака с допросом. А тут дело-то дурное вовсе, из-за черта Рваного крутись теперь.

— Ничо я не лаял никого, — сказал он. — Ты, господин Никита Иванович, разберись допрежь, чем наказанием стращать.