Эпикриз с переводом (СИ) - Каретникова Ксения - Страница 49

— Он настроен на меня. Чувствовал, что я уже близко.

— Заговоренный? — ахнула Джита.

— На защиту, — брякнула я. Мне уже было все равно, что говорить, как говорить. Медальон в моих руках, ещё чуть-чуть, и я свяжусь по нему с Кишаном.

— Послушай, — сказала вдруг суренша. — Я благодарна тебе за детей, за это и сделала то, что пообещала… но у меня нехорошее предчувствие. Ты же не станешь делать ничего такого, что может навредить Хирану? Ведь если с ним что-нибудь случится, то и мне, и моим детям будет плохо, — Джита сделала шаг вперёд, а я шаг назад. Ракшас! Неужели догадалась? Поняла? Интересно — есть ли ещё подобные медальоны в Пантерии? Каришма, о чем я думаю?!

Суренша застыла на месте. Посмотрела на испуганную меня, качая головой. А потом резво направилась к выходу, бросив напоследок:

— Надеюсь, я не пожалею.

Выждав ещё минут десять, я подошла к двери и прислушалась. Тишина. Затем я залезла на кровать, прячась с головой под одеяло, и сделала так, как говорил Кишан: зажала медальон в руках, искренне попросила и прижала руки к груди.

Мне долго не отвечали. Минута, две, три… становилась страшно, жутко, безысходность накатывала истерикой…

— Алла? — услышала я наконец такой сладкий и уже родной голос, словно из ниоткуда. Словно у себя в голове. Истерика отпустила, но одинокая слеза все же скатилась по горячей щеке.

— Да, я… — только и смогла промолвить я.

— Слава Чаарити! Наконец-то ты ответила! — в голосе черныша радость. Которая сменилась переживанием: — Ты где была? Я пытался связаться, ты не отвечала… У тебя все в порядке?

— Кишан… Я в беде… Помоги мне…

Слова давались с трудом, меня начал бить лихорадочный озноб. А в голове крутились мысли: надо скорее покинуть этот ракшасов дворец! Надо.

Надо возвращаться…

"От края до края

Небо в огне сгорает,

И в нем исчезают

Все надежды и мечты.

Но ты засыпаешь,

И ангел к тебе слетает,

Смахнет твои слезы,

И во сне смеешься ты…"

(Ария "Потерянный рай")

Три года назад…

Не понимаю, что со мной. Кажется, должно быть больно. Осознаю это. Но не ощущаю. Не понимаю… Где я? Что со мной? Что происходит?

Вокруг темнота. Странно. Все странно: и мои ощущения, и этот мрак. Но… неполный. Я вижу очертания. Сначала размытые, а теперь более четкие. Вижу стены. Коридор. И где-то есть источник света. Должен быть.

Я иду, но этого не чувствую. Просто знаю, что иду. Стены словно шевелятся. Шаг, другой, медленно. Вдруг — яркий свет справа. Поворачиваюсь. Жмурюсь. Но не от неприятных ощущений, а скорее по инерции. Иду на свет. Узнаю, понимаю, где я. В бабушкиной квартире. Точнее в папиной, просто в ней несколько лет жила бабушка. Мамина мама. Вот такой был неофициальный обмен местожительствами, ведь мы всей семьей жили в бабушкиной.

Продолжаю идти, впереди кухня, где горит этот самый яркий, слегка голубоватый свет. Посередине кухни стол. А за столом…

— Папа… — удивленно шепчу я, переступая порог.

Он сидит за столом. Что-то читает. Поднимает на меня голову. Улыбается, как всегда набок, левым уголком губ.

— Здравствуй, доча, — говорит и кладет на стол открытую книгу. Бросаю взгляд на книгу — она хоть и лежит вверх ногами, но вижу название: "Фаустъ". Именно с твёрдым знаком на конце. Старая, потрепанная книжка из нашей семейной библиотеки. Издана в начале прошлого века… Ее было так трудно и непривычно читать…

— Ты как здесь? — спрашивает папа.

— Не знаю, — пожимаю плечами. — Не помню.

— Ничего, садись, — опять улыбка. — Поговорим?

Киваю. Я люблю с ним разговаривать. Он умеет слушать.

Сажусь напротив и внимательно разглядываю папу. Красивые руки с длинными пальцами. Идеально постриженные ногти. Интеллигентное, спокойное, доброе лицо. Очки в толстой коричневой оправе. Сквозь их стекло — серые папины глаза. Смотрят пристально и даже с любопытством. Как будто давно не видели. На лице — привычная борода. Короткая, в полсантиметра. Над верхней губой и подбородке — пепельная, но местами с рыжим оттенком. А вот на щеках уже с проседью. Но ему так идёт. Добавляет особенного шарма.

— Как твои дела? — спрашивает папа.

— Хорошо, — улыбаюсь. — Работаю. На скорой. Из больницы ушла.

— Знаю, — кивает он. — Ты молодец. На скорой тяжело.

— Тяжело, — соглашаюсь. — Но это — моё. Мне нравится.

— Это главное, когда работа приносит удовольствие.

— Тебе приносила?

— Конечно, — улыбается он. Ещё бы. Это удовольствие передалось мне на генетическом уровне. Папа тоже врач. И тоже работал на скорой. Потом ушёл в наркологию. И лечил не только лекарствами, но и словом. Умел, талант. Никогда никого не "вшивал". Да вот женщин лечить отказывался. "Женский алкоголизм неизлечим", — говорил он. Вспомнив, фыркнула. Спросила:

— А как твои дела?

Он качает головой.

— Тоже хорошо, — отвечает. — Уже хорошо. Я отдыхаю… Так устал.

Столько умиротворения в этих словах. Столько спокойствия. Даже как-то завидно.

— И я устала, — киваю и пытаюсь глубоко вздохнуть, но что-то мешает. В горле. Начинаю кашлять.

Откашляться не могу. Папа встаёт, идёт к раковине. Наливает в кружку воды и протягивает мне. Пью. Долго, ненасытно. Не могу напиться. В горле все равно сухо и что-то продолжает мешать.

— Расслабься, — говорит вдруг папа. Смотрю на него. Он стоит надо мной. Высокий, стройный, широкоплечий. В синих джинсах с высокой талией, в клетчатой рубашке и в бежевой жилетке с карманами. Он сам ее сшил. Умело…

Слушаю папу, расслабляюсь. Вдруг понимаю, что могу спокойно дышать. Главное — не глубоко.

— Лучше? — ласково спрашивает папа.

— Да, спасибо, — отвечаю. Допиваю глоток воды из кружки. Смотрю на кружку — папина любимая, изящная, из чёрного стёкла… Странно. Я думала, мама их все на дачу отвезла.

Ставлю кружку на стол. Папа наклоняется, обнимает меня за плечи. Руки холодные. Очень холодные. Но я прижимаюсь. Все равно приятно. Как в детстве. Не хочу, чтобы отпускал. Не хочу. Но руки плавно покидают плечи, папа проходит и садится на прежнее место.

— Как мама? — спрашивает он.

— Скучает. И Лешка тоже. Ему больше всех досталось… — жалуюсь я, не понимая зачем.

— Ничего, он сильный. Наша порода, — гордо отвечает папа.

Да, сыном папа гордился. Хотя он в детстве очень много шкодил. Мальчишки — они такие. Со мной меньше было проблем. Но Лешка вырос. Изменился. Молодец. И я им горжусь.

— Ты Машку видел? — спрашиваю про племянницу.

— Видел. Красавица, — довольно улыбается папа. — Так на тебя в детстве похожа.

Киваю. И правда похожа. Даже больше на меня, чем на своих родителей.

— Почему крестной не стала? — задаёт он вопрос.

Удивляюсь. Верующим папа никогда особо не был. Издержки нашей профессии.

— Так Динка какую-то подружку выбрала, — отвечаю. — А Лешка с женой спорить не стал.

— Не нравится она мне.

— Кто? — опять удивляюсь.

— Динка его. Меркантильная. Жадная.

Даже спорить не берусь. Есть за ней такое. Но все равно решаю вступиться за выбор брата:

— У них любовь. Лешка так трепетно к ней относится. А она — хорошая хозяйка, замечательная мама.

Папа криво усмехается.

— Да. И совсем скоро станет дважды мамой. Свекровь и тёща в одном лице, — говорит он, а я непонимающе хмурюсь. Папа это замечает и поясняет: — Сына они ждут. Внука моего.

— Откуда знаешь? — спрашиваю я. Ведь о пополнении в нашей, а точнее в семье брата, я ещё не знала. Не говорили.

— А я все знаю, — отвечает папа и подмигивает.

Вдруг шум в коридоре. Я поворачиваюсь.

Открывается входная дверь. Бабушка. Заходит в квартиру с двумя пакетами. Проходит, не разуваясь, на кухню. Думаю, не может быть, чтобы она не разулась! У бабушки патологическая страсть к чистоте. Но улыбаюсь, видя любимые родные черты: светлые добрые глаза, губы в лёгкой улыбке, нос с родинкой. Привычная бабушкина прическа — химическая завивка, от неё волосы лежат на голове пушистыми завитушками. И ни одного седого волоса. В ее-то возрасте… Она не красится. Никогда не красилась — ни волосы, ни лицо.