Эпикриз с переводом (СИ) - Каретникова Ксения - Страница 50

Встаю. Забираю у неё пакеты. Наклонившись, целую в щеку. Вдыхая привычный запах бабушкиных духов, понимаю — я так соскучилась. Так соскучилась.

— Аллочка, — то ли с радостью, то ли с удивлением произносит бабушка. — А ты здесь как?

— Пришла.

Бабушка удивленно смотрит на папу. Папа пожимает плечами.

— Да рано что-то, — говорит она.

— А сколько сейчас времени? — с непониманием спрашиваю я.

Папа с бабушкой переглядываются.

— Давайте пить чай, — резко улыбается и предлагает папа. Бабушка улыбается в ответ и достаёт из принесенного ею пакета конфеты. Много. Разных. Потом шагает к чайнику и включает его. Я хочу помочь. Достаю с полки еще две кружки. Точно такие же, как та, что стоит на столе… Все-таки — откуда они? Помню же, что видела их летом на даче.

Чайник закипает. Бабушка берет его первой и наливает чай. Садимся с ней за стол. Причём бабушка садится рядом с папой. Близко… А я хмурюсь от увиденного… Странно. Очень странно. Бабушка и папа. Тёща и зять. Не то чтобы они ненавидели друг друга. Но и большой любви между ними никогда не было.

Они смотрят на меня. Неожиданно как-то грустно.

— Нет, — хлопнув по столу рукой, громко говорит бабушка. — Все-таки очень рано ты пришла, — поворачивается к папе и спрашивает: — Интересно, от нас что-то зависит?

— Очень редко. Судьба.

— Какая судьба? Что она видела? — бабушка поворачивается ко мне и напутственно говорит: — Алла, заведи себе кота. Большого и… Чёрного.

— Купить? — не понимаю я, что происходит и о чем говорят мои родные.

— Нет. Он сам тебя найдёт, — с улыбкой отвечает папа.

Хмурюсь. Мне становится не по себе. Медленно оглядываюсь. Кухня как кухня… Да вот только… стены как-то давят, угнетают… Обои какие-то нелепые, старые, опшарпанные…

Стоп! До меня вдруг доходит — квартиры-то этой уже давно нет.

И папы с бабушкой нет!

Смотрю на них по очереди. Как живые. Родные.

— Тебе надо возвращаться, — хором говорят они. — Надо…

Вокруг все кружится: стены, пол, потолок… Кружки эти и конфеты… Много конфет. Папа и бабушка…

И… Опять темнота.

И опять ощущение отсутствия должной боли… Должно болеть. Должно. Знаю. Чувствую… Чувствую? Да. Чувствую свое тело. Хоть и обездвиженное. Пытаюсь пошевелиться. Не получается. Настойчиво пытаюсь… Импульс пробегает по руке. Шевелю пальцем. Указательным. Получилось… Живая. Я живая. Понимаю… Даже слышу — что-то тикает и что-то пищит, прямо над ухом.

Резко открываю глаза.

Потолок. Когда-то белый. Грязный.

— Вы меня слышите? — раздается рядом мужской голос. Хочу на него повернуться. Не могу. Мужское лицо резко появляется перед глазами. В белом халате и в белой шапочке. — Если слышите, моргните, — просит он.

Моргаю. Мужчина улыбается.

— Отлично… Вам нельзя говорить, — ласково говорит, и я тут же понимаю почему — в горле стоит трубка. Противное ощущение, вызывает рвотный рефлекс. Дышу через нос. — Давайте сделаем так, я задам вам пару вопросов. Ответ да — моргаете один раз, ответ нет — два. Договорились?

Послушно моргаю один раз.

— Замечательно, — снова ласковые нотки в его голосе. — Вы помните своё имя?

Моргаю один раз.

— Вы помните, какой сейчас год?

Сомнение. Секунда… Но я все-таки моргаю один раз.

— Вы помните, что с вами случилось?

Вроде помню. Но вспоминать не хочу… И тут — боль. Не в теле. На ментальном уровне. Картинки перед глазами… Страх, ужас… Чёрная пропасть.

Моргаю один раз. Медленно. Глазами полными слез… Вдруг ощущаю себя, словно в коконе. Разум — есть, тело — есть, но соединить в единое это не могу. Да ещё лицо стянуто чем-то… Пугаюсь. Дергаюсь. Хочу встать, осмотреться. Отплеваться от противной трубки во рту.

— Вам нельзя, — говорит врач… Точно — врач. Кто же ещё? Белый халат же. — Да вы и не сможете…

Это я не смогу? Я смогу! Опять пытаюсь дергаться, подняться… Резкая боль во всем неподвижном теле…

— Не надо, Аллочка, — ласково говорит врач. — Вам нужен покой… У вас почти все кости переломаны… Ещё ожоги. Три дня вы были в коме… И сейчас находитесь в реанимации. Вы же должны понимать, сами врач… Давайте я лучше введу вам лекарство, и вы поспите? — предлагает он и, не дождавшись моего одиночного моргания, исчезает из поля видимости… Слышу возню за спиной. Потом врач заботливо поправляет мою подушку и идёт к двери.

— Отдыхайте, — говорит он и уходит.

Минут через пять я засыпаю… И сплю без сновидений. В чёрном и гнетущем пространстве… Мозг отдыхает. И я, словно так устала.

…Просыпаюсь и сразу вижу маму. Она сидит рядом и гладит меня по правой руке. Руку чувствую, крепко сжимаю мамину ладонь, и мама поднимает на меня глаза. Заплаканные, красные… и выглядит мама неважно. Уставшая, осунувшаяся… И это за четыре дня! Но увидев, что я проснулась, мамочка небрежно вытирает рукой глаза и так искренне улыбается. Молчит, смотрит. И тут же поток слез. Слез радости. Смотреть на маму больно, сердце в груди сжимается… Она едва сдерживается, чтобы обнять меня. Нельзя.

Я по-прежнему лежу в палате реанимации, и в моей глотке по-прежнему интубационная трубка. Зачем? Почему все еще? Вокруг провода, аппаратура, издающая разные звуки…

Говорить не могу… А у меня столько вопросов, которые хочу задать. Узнать. Понять… Но ведь я могу… писать? Раз уж правая рука меня слушается? Приподнимаю ее, разминаю. Смотрю. Пытаюсь улыбнуться… Лицо жутко стянуто… Это ощущение пугает, но… Все по порядку.

Жестом прошу маму дать мне ручку и листочек. Мама достаёт из сумки записную книжку и ручку. Ручку кладет в мою протянутую ладонь, а книжку на постель. С трудом, не глядя, пишу вопрос: "Что с остальными?"

— Тот, который молодой, в соседнем отделении. Живой и почти невредимый, — прочитав, отвечает мама, возвращая записную книжку на постель. — А второй, тот, что постарше… погиб…

Гриня… Добрый и весёлый Гриня… Как жалко. Как обидно. И больно… Грешным делом думаю — почему он, а не мажор Иванцов? Что за несправедливость? У Грини семья: жена-хохотушка и трое очаровательных детей. Я видела их на юбилее нашей заведующей… Такие все хорошенькие, настоящие… А этот Иванцов…

Часто моргаю, пытаясь очистить глаза от слез. Не могу. Хочется плакать. От жалости, от несправедливости и от… осознания своей беспомощности.

"Что с моим лицом?" — старательно вывожу на бумаге свой второй вопрос. Мама читает и… плачет. Да так горько, что я понимаю — там что-то страшное… Да что же там? Глазами все вижу чётко, даже ничего не расплывается.

Глажу маму по руке, пишу: "Все будет хорошо". Мамочка кивает.

— Аллочка, а Динка наша беременная. Третий месяц… — вытирая глаза, произносит она. — Радость какая…

Беременна… Ну надо же. Он был прав… Значит…

"Будет мальчик", — пишу я.

— Почему? — удивленно и радостно спрашивает мама.

"Папа так сказал", — отвечаю я опять же письменно.

Мамочка читает и внимательно смотрит в мои глаза…

И опять плачет…

— Алла, — произнес Кишан тревожно, но ласково, с таким уже привычным ударением на второй слог. — Что случилось?

Я откашлялась, старательно глотая слезы, чтобы черныш их не услышал. Глубоко вздохнула.

— Меня похитили, я во дворце суреша Ашфатати… — ответила я и начала рассказывать: как меня выманили из дома, как доставили против воли во дворец, как я помогла мальчику, сыну суреша, и как его мать согласилась помочь мне с медальоном. Говорила я быстро, избегая ненужных лирических и детальных подробностей. Привычка за столько лет из-за работы сработала автоматически — сообщать все кратко и по существу.

Кишан слушал, не перебивая. И лишь когда я закончила, аккуратно спросил:

— Он… Он посмел к тебе прикоснуться?

— Нет, — ответила я, понимая, что он имеет в виду более тесный тактильный контакт. — Я опять сыграла на суеверии, Дерга… Но она не вечна, Кишан, а я не хочу…