Легенда о рыцаре тайги. Юнгу звали Спартак (Историко-приключенческие повести) - Щербак Владимир Александрович - Страница 11

— Ах, вы плохо говорите по-русски. Хорошо, перейдем на ваш родной язык. Ни ши шемма жэнь? Цун нали лай? Цзяо шемма минцзы?[43]

Они заговорили по-китайски. Во время этого диалога Андрейка рассматривал китайцев. Большинство из них были в своей национальной одежде: в маленьких шляпах с отвернутыми кверху полями, синих куртках, синих штанах и узконосых мягких башмаках; некоторые были в халатах, а иные — в европейской одежде. У всех были бритые лбы, а с затылка свисали косы.

Китайцы, в свою очередь, разглядывали, перешептываясь, Андрейку, пытаясь, очевидно, понять, что общего у русского управляющего с удэгейским мальчиком. Толстяка это тоже, как видно, занимало, и он, уставив на Андрейку указательный палец, что-то спросил у Мирослава.

— Эрцзы[44], — коротко ответил тот.

Китаец, улыбаясь, недоверчиво покачал головой. Он что-то еще хотел спросить, но Яновский прервал его решительным движением руки и сам перешел к расспросам. В конце беседы он сказал по-русски:

— Ну вот что, господа родственники! Во ивэй ни дун эвэнь[45]. Есть такая поговорка: самое прекрасное у гостя — это спина. Намек ясен? И еще… Я не против карт вообще: на острове мало развлечений. Но если я узнаю, что вы обыгрываете рабочих, вымогаете у них деньги или заставляете красть золото, я приму самые решительные меры. Прощайте.

Отец и сын направились к выходу. На пороге Андрейка оглянулся, что-то заставило его оглянуться. Он встретился взглядом с толстым китайцем, его широкое и плоское лицо было искажено гримасой такой ненависти, что мальчик внутренне содрогнулся. Спохватившись, толстяк натянул на лицо улыбку, вымученную и лицемерную.

На улице Андрейка спросил:

— Отец, почему ты назвал их родственниками?

— Так они представились. Сказали, что приехали из Маньчжурии в гости к родственникам, которые работают на прииске. Подозрительная компания… Один имена чего стоят: Проигравший свободу, Сын бродяги, Сеющий смерть…

— А толстого, ну, этого, с усами и ногтями, как зовут?

— Ван Ювэй, что означает: имеющий большое будущее.

— О чем он тебя спрашивал, когда на меня показывал?

Мирослав промолчал: он никогда не лгал сыну, а правду говорить не хотелось.

— Я знаю, что он тебе говорил, — тихо сказал Андрейка, глядя себе под ноги. — Он не верит, что я твой сын. — И с горечью закончил: — И никто не верит. Потому что мы совсем не похожи.

— Глупости, — строго сказал Яновский. — Не слушай никого. Ты мой сын.

— А где моя мать?

— Я же тебе говорил: она умерла, когда ты был совсем еще маленьким.

Да, Андрейка совсем не помнил свою мать. Но почему он подумал о ней в ту минуту, когда увидел на лице Ван Ювэя выражение ненависти и презрения?

Возвращение. — Хунхузы не любят свидетелей. — «Полицейские крысы». — Письмо от похитителей. — О пользе знания иностранного языка. — Мечта о пенелопе. — Встреча в тайге.

«А возможно, Аскольд здесь ни при чем, — продолжал размышлять Яновский, подкладывая валежник в костер. — Может, случайность?»

Пламя бросало блики на лица людей, и они неузнаваемо менялись. Намолчавшись во время скачки по тайге, все, кроме Хука, возбужденно говорили, перебивая друг друга, предлагали свои планы поимки бандитов, спорили, горячились… Потом как-то враз замолкали, уставившись в огонь, и долгое время сидели тихо, пока кто-нибудь, откашлявшись, не начинал неуверенно: «А вот был такой случай…»

Так прошла ночь. Когда окончательно развиднелось, вновь оседлали коней.

Еще не час и не два мотался маленький отряд по тайге в поисках своих врагов, но тщетно. Пошел дождь. Никто не осмеливался предложить капитану Хуку прекратить бесплодный поиск, пока он сам не сказал угрюмо:

— Возвращаемся.

Промокшие, озябшие и подавленные, Яновские, Хук и матросы вернулись на хутор. Татьяна Ивановна, жена Мирослава, заслышав конское ржанье, выбежала на крыльцо. Она не стала ни о чем расспрашивать: по хмурым лицам всадников и так все было ясно. Она вернулась в дом и стала раздувать самовар. Мужчины спешились и тоже поднялись на крыльцо. Мирослав задержался во дворе, отдавая распоряжения конюху Пантелею.

От еды все отказались и собрались в кабинете Мирослава на совет. Кабинет довольно просторный, но когда в него входил хозяин, мужчина саженного роста, он казался тесным, с низким потолком. Обстановка здесь располагала не к праздному отдыху, а к труду, к научным занятиям: шкафы с книгами, полки с приборами, гербарии, коллекции бабочек и жуков. Здесь не было традиционных оленьих рогов, кабаньих голов и прочих свидетельств преступлений против природы: Яновский, как было уже сказано, редко убивал зверье, делал это в самых крайних случаях и очень неохотно. Не охотился он и с целью пропитания, поэтому Татьяна Ивановна была вынуждена покупать мясо у местных зверобоев и делала это для себя, сына и прислуги; Мирослав убоины не ел. Владивостокским тартаренам, любившим развешивать на стенах своих кабинетов кинжалы, пистолеты, ружья и якобы добытые ими лично тигриные и медвежьи шкуры, Яновский показывал сачки: «Это мое оружие!» — а потом застекленные ящики с рядами аккуратно пришпиленных насекомых: «А это моя добыча!»

В камине пылало, время от времени постреливая, огромное полено. Дождь перестал, и в раскрытые окна вливался сильный свежий запах омытых трав и цветов, был слышен птичий щебет.

А в кабинете стояла тишина. Все молча, как давеча в лесу, смотрели в огонь, не решаясь проронить хотя бы слово. Первым нарушил молчание капитан Хук.

— Что вы посоветуете, Мирослав? — Этим вопросом Фабиан как бы признавал лидерство младшего по возрасту друга. В самом деле, никогда не теряющийся в родной — морской — стихии, находящий выход в любой форс-мажорной[46] ситуации, капитан на суше нередко оказывался в затруднении. Сейчас же он был просто в отчаянии.

— Как только Пантелей оседлает мне свежего коня, я поеду в соседнюю деревню, — ответил Яновский. — Там в позапрошлом году мы организовали отряд самообороны, ну, нечто вроде дружины, и договорились помогать друг другу в критической обстановке. Если бандиты еще не ушли за кордон, а мне кажется, что они еще здесь, скрываются в какой-нибудь фанзе у своих людей, то мы их найдем. Мой друг Чжан Сюань, это старшина дружины, выделит нам людей, даст проводника…

— А почему вы считаете, что хунхузы еще здесь?

— Это всего лишь предположение. Раз они похитили Сергуньку, значит, хотят потребовать за него выкуп. А может, у них есть еще какие-нибудь свои дела. В общем, скоро узнаем… — Он высунулся в окно. — Пантелей! Конь готов? Иду.

— Отец, я с тобой! — вскочил на ноги Андрейка.

— Нет. Останешься дома. Помогай матери.

Все вышли на крыльцо проводить Мирослава. Он, поглаживая одной рукой атласную шею Атамана, другой проверил надежность подпруги, просунув пальцы между ней и животом, а затем легко вскинул свое большое тело в седло. В широкополой шляпе, распахнутом рединготе, в арамузах, заляпанных грязью после ночной погони, он гарцевал посреди двора, горяча жеребца. От его рослой фигуры, слившейся с конем, веяло надежностью и силой. В темной бороде сверкнула ободряющая улыбка.

— Ждите! Я скоро!

Атаман, давно уже нетерпеливо перебиравший ногами в изящных белых «чулках», почувствовал несильное прикосновение шпор, с места взял в карьер и, вылетев за ворота, пошел стлаться наметом. Облако пыли скрыло всадника от глаз провожающих.

…Разговор с Чжан Сюанем не получался. Собственно, говорил один Яновский, просил, убеждал, умолял. Китаец, глядя в сторону, отрицательно мотал головой.

— Но почему?! Почему ты не хочешь нам помочь? Ведь мы же договаривались… А помнишь, как зимой вместе отбивались от нашествия на Славянский полуостров красных волков Хун?