Легенда о рыцаре тайги. Юнгу звали Спартак (Историко-приключенческие повести) - Щербак Владимир Александрович - Страница 12

Старшина наконец разжал губы:

— То были Хун, а это хунхузы! — медленно, со значением произнес он.

— Разница между ними только в том, что одни четвероногие, а другие о двух ногах. И те, и другие хищники! Их надо уничтожать.

Китаец молчал.

— Ведь у тебя самого хунхузы убили брата, у соседа твоего увели жену, деревню вашу заставляют платить дань… А вы все терпите! Для чего же тогда дружина? Только от волков отбиваться?..

Китаец молчал.

Поразмыслив, Яновский решил пустить в ход более весомый аргумент.

— Послушай, Чжан, ведь ты состоишь в обществе Гуан-и-Хуэй. Не спрашивай, откуда я знаю, это не важно… Так вот, возможно, ты не помнишь все тридцать шесть законов, принятых вами еще в 1859 году, я тебе напомню только один, восьмой. Он гласит: «Всякий, кто имеет сведения о разбойниках и ворах или только слышит, но не доносит, является виновным по одному закону с разбойниками. Ни в коем случае не прощать!» А наказания эти тебе хорошо известны: от сорока палочных ударов до закапывания живым в землю. Что скажешь?

Китаец молчал, в ужасе глядя на Яновского. Откуда он все это знает? Ведь законы «Тун-Дянь-Лу», записанные на длинном красном свитке, тщательно скрываются от всех непосвященных и хранятся либо в кумирне, либо у главного старшины общества цзун-да-е. Поистине дьявол этот бородач!

Чжан Сюань совсем растерялся и вот-вот готов был «потерять лицо». Яновский понял это и перестал, что называется, давить.

— Значит, не хочешь нам помочь? Жаль, жаль… Я, признаться, очень на тебя рассчитывал. Ладно, справимся сами. Только дай нам хотя бы проводника, который знает в тайге фанзы, где обычно гостят эти бандюги…

Последнюю фразу Мирослав сказал на всякий случай, нисколько не сомневаясь в отказе, но Чжан Сюань как-то странно посмотрел на него и неожиданно согласился.

Он привел Яновского в беднейшую лачугу. Окна, затянутые промасленной бумагой, едва пропускали свет; пахло остывшим очагом и плесенью, на нарах лежало что-то бесформенное, накрытое рваной мешковиной. В фанзе, на первый взгляд, никого не было, однако Чжан Сюань позвал:

— Старина Ли, вставай. Тут к тебе пришли, поговорить хотят…

Мирославу показалось, что старшина эти слова произнес с печальной иронией.

Куча тряпья на нарах зашевелилась, показалась бритая, с косицей на затылке, голова; человек, плохо различаемый в полутьме, опустил ноги на пол и сел.

— Господин Яновский просит, чтобы ты помог ему найти хунхузов из шайки Вана.

В ответ послышался какой-то странный клекот, даже отдаленно не похожий на человеческую речь. Мирослава охватило недоброе предчувствие.

— Что он говорит? Я ничего не понимаю, — пробормотал он.

— Не понимаете? Сейчас поймете! — Чжан Сюань чиркнул фосфорной спичкой о подошву своего ичига и поднес огонек к лицу хозяина фанзы. — Смотрите! Ли, открой рот!

Мирослав вгляделся и вздрогнул: во рту китайца вместо языка беспомощно шевелился почернелый кусок мяса.

— Это еще не все! Покажи господину свои руки!

Хозяин фанзы выпростал из-под рванины, заменявшей ему одеяло, тонкие голые руки, лишенные кистей. Культи были обмотаны грязными тряпками со следами засохшей крови.

— Вот что делают хунхузы с теми, кто идет против них, — задыхаясь от возбуждения, говорил старшина. — Ли знает, где отсиживаются хунхузы, но не сможет ни сказать, ни написать об этом. У него, правда, еще целы глаза и ноги, но он не захочет потерять и их! Так ведь, Ли?

Проводник вновь залопотал, размахивая изувеченными руками, лицо его было страшным от гнева и злобы.

Яновский молча вышел из фанзы. Отвязал коня от ограды, тяжело взобрался на него, тронул поводья. Атаман, почувствовав перемену настроения хозяина, не стал резвиться, пошел шагом. Чжан Сюань некоторое время шагал рядом, держась за стремя, и что-то говорил, очевидно в свое оправдание, но Мирослав его не слушал, он чувствовал себя смертельно усталым. Вскоре китаец отстал.

Яновский ехал медленно, не глядя по сторонам: Атаман знал дорогу домой. Солнце уже катилось к Черным горам, за которыми Маньчжурия, но было еще жарко, отовсюду поднимались испарения. Предвечерняя тайга торопилась взять все от уходящего дня: одуряюще пахли пионы, лихнисы, или, по-местному, румяна, фиалка Росса, венерины башмачки; дикие пчелы яростно вгрызались в цветы, накачиваясь нектаром; разноцветными флажками мельтешили в воздухе пестро-желтые ксуты, бриллиантовые зефиры, огромные сине-зеленые махаоны; неумолчно выводили трели таежные пеночки и мухоловки; щитомордники и тигровые ужи упорно выползали на проселок погреться, хотя их предшественники, раздавленные конскими копытами и тележными колесами, превратились в сухие ремни, лежавшие на дороге…

Ничего этого не видел, не слышал Мирослав, отягощенный трудной думой: как посмотрит он в глаза другу и что при этом скажет…

Андрейка попил по настоянию Татьяны Ивановны чаю с расстегаем и незаметно для самого себя уснул, свернувшись калачиком в кресле у камина. Ушли на шхуну матросы Игнат и Ермолай, отпущенные рассеянным жестом капитана Хука. Сам он, походив некоторое время по кабинету Яновского, вышел из дома и, ответив что-то невпопад хозяйке, направился через лес на свой хутор.

Фабиан прошел сквозь причудливые ворота из китовых ребер, ступил на дорожку, выложенную вкопанными в землю позвонками морского исполина и окаймленную белыми ракушками. Все это он сделал сам, своими руками, когда Сергуньке исполнилось пять лет. Как радовался тогда его мальчуган!..

У дома Фабиан встретил гостей из Владивостока. Трое здоровенных жандармов, выпучив глаза, с уважением следили за действиями молодого долговязого господина, который, вооружившись громадной лупой, буквально пахал носом ископыченную землю во дворе. Заметив капитана, он поднялся, отряхнул грязь с колен и подошел.

— Капитан Хук, если не ошибаюсь? Имею честь представиться: следователь Осмоловский! Мною обследовано место преступления. Я пришел к выводу, что злодеяние совершено пришлыми из-за границы разбойниками по кличке хунхузы…

— Это я знаю. Пропал мой сын Сергей, десяти лет, возможно, похищен бандитами. Прошу вас, заклинаю, найдите его!

— Мм… Это несколько затруднительно: у меня мало людей, и пребывание наше здесь, в Посьетском участке, весьма ограничено… Я вот о чем хотел спросить вас, господин капитан: не считаете ли вы странным то обстоятельство, что нападение совершено именно на вашу усадьбу, а не на ферму Яновского?

— О господи! Чистая случайность.

— Вы так думаете? Но, возможно, вы не знаете, что Мирослав Яновский государственный преступник, бывший каторжник. По всей видимости, у него имеются связи с инородцами, различного рода преступными элементами…

— Вон вы куда клоните!

— Да-с. Мы, конечно, предпримем необходимые меры для поимки разбойников и розыска вашего сына, но и вы, со своей стороны, обязаны нам помочь. Присмотритесь к этому господину с сомнительной репутацией и…

— Убирайтесь прочь, полицейская крыса!

— Что-с? — ошеломленно заморгав, спросил следователь.

— Я неясно выражаюсь по-русски? — процедил Фабиан и добавил короткую энергичную фразу на родном языке.

— Вы оскорбляете должностное лицо при исполнении… Вы ответите за это!

— Вон отсюда! — закричал капитан Хук, теряя обычное самообладание.

Полицейский поспешно отступил под защиту своих держиморд, бормоча себе под нос: «Проклятый чухонец[47]! Видать, одного поля ягода с каторжником!» Не обращая на них внимания, Фабиан поднялся на крыльцо, со стесненным сердцем вошел в дом.

Стараниями Татьяны Ивановны и работников с фермы Яновского здесь был наведен относительный порядок: вымыты полы и стены, вынесена в чулан порушенная мебель; трупы жены и слуг извлечены из подполья и похоронены за хутором.

С крышки люка был стерт издевательский знак — иероглиф-пожелание хозяину дома долголетия. Но рядом с крышкой, на полу белел сложенный конвертом листок бумаги. Фабиан машинально поднял его, развернул — и у него задрожали пальцы и перехватило дыхание: в самодельном конверте лежала прядь волос — крепкий белый завиток. Это были волосы его сына Сергуньки!