Журба (Повесть о хорошем человеке) - Щербак Владимир Александрович - Страница 26

— Дуже гарно! Нога сидит як птаха у клетци! Дякую, Ваня! Ты наикращий коваль! Ннно!

Последнее восклицание относилось, разумеется, к коню, и тот, помотав гривой, словно отказываясь работать, нехотя, шагом тронулся с места.

— Швыдче, Воронок, швыдче!

Конь, направляемый твердой рукой и надежными стременами, помчался по поляне, огибая шалаши и землянки, отбрасывая назад комья грязи. Один из них попал в костер, подняв сноп искр. Настена закричала: «Ты чого робишь, ирод!» — но тут же засмеялась:

— От чертяка! — И, заслонясь козырьком ладони, посмотрела вслед всаднику, мчавшемуся уже к опушке леса. Это был уже не старичок, а вновь лихой хлопец, джигит!

Лишь через час вернулись на базу Журба и Воронок, оба в поту, облепленные слепнями. От морды коня летели хлопья пены. Усталый Иван был на седьмом небе от счастья. Командир Борисов, увидев его, одобрительно усмехнулся:

— О, я вижу, ты снова на коне! Молодца! Однако не забывай и канцелярию, тоже, брат, важное дело!

Наступил август двадцать второго года, лето и война шли к концу. НРА показывала свой нрав: гнала врагов от сибирской тайги до японских морей. Красный полководец товарищ Блюхер одолел второй по счету Перекоп — Волочаевку, освободил Хабаровск. Оставалось с боем взять Приморье — интервентов и белой армии оплот.

Какой тогда была Приморская область, каким был Владивосток? Об этом Журба с интересом прочитал в одной из местных газет в статье сотрудника министерства иностранных дел Дальневосточной республики Константина Харнского:

«Этот скромный окраинный город похож на какую-нибудь балканскую страну по напряженности жизни, на военный лагерь по обилию мундиров. Кафе, притоны, дома христианских мальчиков, бесчисленные, как клопы в скверном доме, спекулянты, торгующие деньгами обоих полушарий и товарами всех наименований. Газеты восьми направлений. Морфий и кокаин, проституция и шантаж, внезапные обогащения и нищета, мчащиеся автомобили, кинематографическая смена лиц, литературная и прочая богема. Напряженное ожидание то одного, то другого переворота. Мексиканские политические нравы. Парламенты. Военные диктаторы. Речи с балконов. Белогвардейцы и партизаны, монархический клуб рядом с митингом левых. Взаимное напряженное недоверие. Американские „благодетели“. Шпики. Взлетающие на воздух поезда в окрестностях. Пропадающие неизвестно куда люди. Бесконечные слухи, то радостные, то пугающие, слухи, которыми, кажется, пропитан воздух. И полная изолированность от Москвы, превратившейся во что-то недоступное, более далекое, чем Нью-Йорк или Лондон. А над всем интервентский кулак!».

Газету привезла из Владивостока учительница Галина Евгеньевна, недолго побывшая в отряде. Она приехала в Спасск за своими вещами и попросила знакомого ей связного отвезти ее на партизанскую базу, чтобы попрощаться со своими учениками. Разыскала она и Журбу. Они сидели на скамье, над которой дикий виноград образовал уютный полог. Настёна Шкет, возившаяся на кухне, со злостью смотрела на них и нарочито громко гремела посудой.

Меня приняли на службу в Дальневосточный университет, на восточный факультет. У меня там есть друг, он помог…

На слове «друг» она запнулась и искоса посмотрела на Ивана и с какой-то виноватой усмешкой проговорила:

— Почти как по Шекспиру: «Башмаков она еще не износила, в которых шла за гробом мужа, и вот она… жена другого!». Правда, Юра был мне женихом…

— А этот — уже муж? — глухо спросил Иван, глядя себе под ноги.

— Нет. Пока нет… Григорий замечательный человек, интеллигентный, прекрасный специалист по Японии… — Почувствовав, что говорит что-то не то, переменила тему. — Кстати, он перевел интересную заметку из японской газеты. Вот, почитайте, что интервенты творят на нашей земле, причем, это они сами о себе пишут… Ужас, ужас!..

Галина Евгеньевна уехала, и больше они никогда не встречались. Она осталась для него и нерешенной загадкой, и несбывшейся мечтой…

Через несколько дней Иван наткнулся на оставленный ею листок и стал читать. Корреспондент газеты «Уредзио-Ниппо» Ямаути сообщал из Приморья: «…Деревню Ивановку окружили. Шестьдесят или семьдесят дворов, из которых она состояла, были полностью разрушены, а ее жители, включая женщин и детей, — всего 300 человек схвачены. Некоторые пытались укрыться в своих домах. Дома эти поджигались вместе с находившимися в них людьми…».

У Журбы потемнело в глазах, когда он представил себе эту жуткую картину.

— Живьем, сволочи, сжигают людей! Как в средневековье! Ну, это даром им не пройдет!

… Отряд почти в полном составе ушел на операцию, давно задуманную и тщательно подготовленную. Ивана Журбу не взяли, но он особенно не огорчился, ибо задумал и подготовил к тому времени свою собственную операцию. Все складывалось удачно. Накануне Борисов пошил — точнее, пошили бабы из окрестных деревень — своим бойцам отличную форму из трофейного материала-хаки.

— Мы теперь уже не партизаны, а бойцы Народно-революционной армии ДВР, — объяснил Андрей Дмитриевич, — и должны выглядеть, как подобает солдатам регулярной армии. Тем более, что скоро мы войдем в освобожденный Владивосток!

Новенькая гимнастерка и бриджи достались и Журбе. Осталось только найти и пришить к ней погоны, чтобы сойти за беляка. Спросил у Степана Сологуба. Тот посмотрел с недоумением.

— На фиг тебе?

— Да я не себе! Просил тут один для чего-то достать…

— А какие нужны — офицерские или рядового?

— Желательно офицерские.

— Есть полковничьи. Подойдут?

— Ну, для полковника я, наверное, слишком молод… — нерешительно протянул Иван, тут же спохватился, но было поздно.

— Так ты себе?! Чего удумал?

Иван молчал: врать не хотелось, говорить правду — тем более.

— Смотри, не дури! Тебе нельзя лезть на рожон — поймают! Ведь у тебя… — Он замолчал.

— Ладно, — резко перебил его Журба. — Забудь про этот разговор. И прошу как друга: никому ни слова!

Степан приложил палец к губам и удалился. Иван с сомнением посмотрел ему вслед и решил поспешить с задуманным.

Ему удалось достать кокарду на фуражку и офицерские погоны, соответствующие его возрасту. Вообще-то Ивану не исполнилось еще и девятнадцати и ему скорее подошли бы знаки различия кадета или юнкера, но прапорщик тоже годился.

В тот день, когда борисовцы покинули лагерь, Иван с утра занимался в штабе канцелярской работой: щелкал на счетах, подшивал бумаги, печатал одним пальцем на пишущей машинке, той самой реквизированной у господ Такэсита и Кухарчука. После обеда оседлал Воронка и уехал будто бы на традиционную тренировку. В лесу он приладил кокарду и погоны, посмотрелся в карманное зеркальце, пригладил темные усики, и остался вполне доволен собой.

В Спасское он въехал со стороны кладбища. Свернул с Крещатинской улицы на родную Николаевскую. Недалеко от своего дома придержал коня. Мелькнула мысль заехать хоть на минутку домой повидать отца и деда с бабкой. Может, больше не увидятся? Но тут же одернул себя: нельзя расслабляться, да и мешкать нельзя: и так поздно выехал, солнце вон к закату клонится. Иван ударил своими культями по конским бокам, громко чмокнул воздух, и Воронок поскакал по сельской улице, поднимая пыль, распугивая собак, кур и прочую живность. Новоиспеченный «офицер» улыбнулся, когда услышал сердитый крик из огорода соседа Игната:

— Хай тоби грець, каппель проклятый, порося чуть не задавил!

На железнодорожной станции Евгеньевка, знакомой с детства до последнего камешка, всадник перевел коня на шаг. Здесь у Ивана нашлось много работы. Он примечал куда-откуда приходят-уходят воинские эшелоны, что грузят-выгружают. В основном, конечно, выгружали — солдат, коней, орудия, боеприпасы… Спасск, и без того нашпигованный всем этим, превращался в крепость — последнюю на подступах к Владивостоку. Журба ничего не записывал: во-первых, это выглядело бы подозрительно, а во-вторых, у него была прекрасная, тренированная память.

Пробыв на станции ровно столько, сколько нужно, чтобы и разведданные собрать, и не засветиться (а также, не дай Бог, встретить знакомого!), Иван хотел было уже поворачивать коня обратно, к переезду, как вдруг передумал и поехал в военный городок, в котором не был более двух лет, со дня провокационного японского выступления. Встречаемые по дороге солдаты, как русские, так и иноземные, отдавали честь «прапорщику», и тот в ответ небрежно кидал ладонь к козырьку фуражки.