Северские земли (СИ) - Волчок Сергей - Страница 28

К селу подошли уже поздним вечером, и Тит сразу повёл Лушку к батюшке, у которого обычно и останавливался, когда приходил в село. Перед домом егерь остановился и сказал:

- Батюшка у нас – человек сурьезный. Очень сурьезный. Он сам из дворян, с Даром, всё как положено. Никто не знает, почему его в наш приход определили – сама знаешь, какие попы обычно в дальних сёлах служат. А наш – учён, причём настолько учён, что другие благородные, ко мне на охоту наезжавшие, говорили, что его хоть спросонья в столичный собор служить ставь – не опозорится. Я, собственно, к чему – ты ему не ври, Анфис. Он враньё чует, Дар у него. Просто не говори, чего не хочешь – так даже лучше будет, он умолчание простит, а вранья не любит.

Батюшка и впрямь оказался человеком презанятнейшим, Ждан таких ещё не встречал. Немолодой, если не сказать – старенький, но при этом живчик, ни секунды не сидящий на месте. Не было в нём ни капли степенности и основательности, обычно отличающих священников. Да и с виду был не сильно благообразен – небольшого росточка, толстенький, с изрядным брюшком, с окладистой бородой, но при этом – лысый как яйцо! Между этими самыми примерными чертами лица – бородой и лысиной – торчал нос-картошка и блестели два синих глаза, да не просто синих, а прямо-таки бирюзового цвета.

Глаза и выдавали характер этого плюшевого колобка – невозможно было утаить светившийся в них живой ум и неуёмное, почти детское любопытство.

Попадья – совсем уже седенькая старушка, быстренько накрыла на стол, поужинали за разговорами о пустяках, и лишь после этого Тит перешёл к делу:

- Вот, батюшка, на бабу с дитём в лесу наткнулся. Волки их чуть не погрызли, я в последний момент успел. Попросилась у меня пожить – идти, мол, некуда. Больше недели уже живут, а пусть бы и дальше – я не против. Но вписать бы их куда надо, чтобы не бродягами безродными числились, а? Сейчас, говорят, вам всех в книгу специальную вписывать сказали.

- Вписать? – хмыкнул батюшка. – Вписать можно. Только не ко мне. Верно говоришь, было такое распоряжение год назад от начальства моего – чтобы, говорят, как в Польше и Литве всё было, чтобы всех людей записывали[1]. Вот только моя книга, дикий ты человек, знаешь как называется?

[1] В параллельном мире полезный обычай ввели на полвека раньше. В нашем мире метрические книги и ревизские сказки повсеместно появились к середине XVIII века.

- Нет, - потупился Тит.

- Метрическая, или, по-другому, троечастная – наставительно пробасил поп. – А знаешь, почему, неграмотный ты человек?

- Откуда мне? – совсем засмущался Тит.

- А потому, - пояснил священник, - что в книге оной три раздела, кои в тексте должны выделены двумя горизонтальными линиями: «Часть первая о новорожденных», «Часть вторая о сочетавшихся браками», «Часть третья о умерших». Понял? Родился человек? Вписать! Женился? Вписать! Помер? Вписать! Но нету у меня никакой линии: «Приблудился? Вписать!», понятно тебе, законопослушный ты человек?

- Понятно. – повесил голову Тит. – А куда ж мне с ней теперь? Может, к старосте?

- Можно и к старосте. Его книга называется «ревизская сказка» и туда велено весь податный люд вписывать.

- О, так я тогда побегу? – обрадовался егерь.

- Можно и побежать, быстрый ты человек, - не стал спорить улыбающийся священник. – Но только староста в Козельск уехал и сказал раньше, чем через неделю, не ждать.

Потом посмотрел на вытянувшееся лицо Тита, и, не выдержав, засмеялся.

- Ох, Тит, Тит… Совсем ты одичал у себя в лесу. Ревизские сказки тоже я веду – староста у нас неграмотный. Да впишу, впишу, не сомневайся. Нам у князя сказали не чиниться и всех вписывать, кто приблудится. Оно понятно почему – вечная наша беда. Землицы у нас много, а взять её некем. Люди – самое главное богатство. Потому и велено: если кто приблудный захочет в податные вписаться – не препятствовать, подходить с лаской, отводить землю и вписывать имя и родичей в ревизскую сказку. Всякие бродяги и беглые, конечно, либо всё про себя врут, а если кто почестней, те сразу так говорят – пиши, мол, Иваном, а родни своей я не помню. Таких так и вписывают – «Иван, не помнящий родства».

Он повернулся к Лушке:

- Ты ж, красавица, небось тоже родни своей не помнишь?

Лушка, закутавшаяся в платок так, что одни глаза наружу торчали, молча отчаянно замотала головой.

- Ну вот! – почему-то даже немного обрадовался угадке батюшка. – Как я и говорил. А записать-то тебя как?

- Записать? – почему-то хрипло повторила Лушка и зависла. Потом, сообразив, ответила. – Записать Анфисой можно.

- Ну просто отлично! – ещё больше обрадовался поп. – Даже не Марья. А сына твоего как запишем?

- Сына?

- Сына, сына… Э максимис эд минима[2], как говорили римляне.

[2] A maximis ad minima (лат.) - от большего к меньшему; от большого к малому.

- Ну это… - Лушка совсем растерялась. - Младенца можно и Глебом вписать.

- Можно! Можно и Глебом. – утвердительно кивнул батюшка. – Княжий тёзка, значит, будет. Ещё ко мне дела есть?

- Нам бы это… - опять замялся Тит. – Пацана бы посмотреть.

И егерь, мекая и бекая, пересказал недавнюю эпопею с обменом подменыша. Батюшка выслушал всё с каменным лицом, хотя внутри себя, Ждан был готов поклясться в этом, ржал как конь.

- Ну что ж, - кивнул он, когда Тит завершил дозволенные речи. – давай, знающий ты человек, этого лешачьего соблазнителя, посмотрим на него.

Он взял кулёк у Лушки, и очень пристально посмотрел Ждану в глаза.

Никогда в жизни Ждан не испытывал ничего подобного. Это было… Это было похоже... Пожалуй, больше всего это было похоже на сканирование – у переселенца было полное ощущение, что в течении нескольких минут внутри него, пусть деликатно - но покопались.

- Что вам сказать, - заявил батюшка, вернув младенца Лушке. – Я, конечно, завтра в церкви ещё на всякий случай окроплю его святой водой, лишним не будет, но в целом…Он, без всяких сомнений, человек, и зла в нём нет. За это не волнуйтесь. Вот только...

Он повернулся и посмотрел Лушке прямо в глаза. Оказалось, эти весёлые васильковые глаза могут быть и такими.

Страшными, как жало направленной в лицо стрелы.

- Ты мне ничего рассказать не хочешь? – спросил настолько негромким и ровным голосом, что Лушка чуть не описалась.

Она прямо с лавки бухнулась на колеи и с мукой в голосе закричала:

- Не могу я!!! Не могу я так, здесь! Не моя это тайна! Завтра на исповеди всё расскажу - как на духу.

Глаза у священника погасли – как будто арбалет со взвода сняли.

- И то верно! – прежним весёлым голосом сказал он. – Давайте ложиться, что ли? Утро вечера мудренее.

***

К исповеди Лушка пошла последней. Около часа в опустевшей церкви она, глотая слёзы, рассказывала о своей сломавшейся навсегда жизни.

Выслушав до конца и ни разу не перебив, священник отпустил ей грехи, а потом, закончив обряд, опустился, как она, на колени и спросил – лицо в лицо, глаза в глаза:

- Знаешь, Лукерья, как меня зовут?

- Нет, - смущённо призналась та. – Вас по имени никто при мне называл ещё.

- Это не страшно, - успокоил её поп. – Позже узнаешь, имя моё всё село знает. А фамилию мою знаешь?

Лушка молча покачала головой.

- А фамилия моя – Адашев. – почему-то грустно сообщил батюшка. – Семён мне совсем дальний родич был, седьмая вода на киселе. Я его и не видел никогда, слышал только. То, что мальчик – дворянин, я сразу понял, еще когда он у тебя на руках был – Дар подсказал. Но едва не убил я тебя вчера потому, что свою кровь в приблудном младенце увидел. Кто ж знал…

Он поднялся, отряхнул рясу и пошёл к двери. Потом обернулся и будничным тоном сказал:

- Мне церкву запирать надо.

Лушка, охнув, подхватилась и кинулась к двери.

- Постой! – остановил её поп. Потом подошёл поближе и негромко сказал:

- В ваше дело я не полезу. Не потому, что боюсь, а потому, что толку не будет – меня там как клопа раздавят. Ничем не помогу, только хуже сделаю и вас раскрою. Моё положение сейчас не сильно от вашего отличается – иначе бы меня в этом Богом забытом приходе не прятали.