Северские земли (СИ) - Волчок Сергей - Страница 27

- Тьфу! – сплюнула Лушка. – Меня сейчас стошнит!

- Ну уж прости – развёл руками Тит. – Как есть, так и говорю. Не испачкавшись, шкуру не снимешь.

Осмотр, на котором Ждан орал как резанный и отчаянно боролся с желанием завизжать, не принёс никаких результатов. Кожа была чистой, кости на месте, никаких дырок в заднице, кроме природных, не нашлось. Да и вообще – ребёнок был самым обыкновенным, как писали в прошлой жизни педиатры, «развит в соответствии с возрастом».

Экзорцисты-любители зашли в тупик. Лушка кормила распереживавшегося ребёнка грудью, а Тит задумчиво барабанил пальцами по столу.

- А кто хоть подменить-то мог? – кормилице совершенно не нравилось происходящее, но женское любопытство оказалось сильнее.

- Да кто хошь, – рассеянно ответил егерь. – любая нечисть. Леший, домовик, гумённик, овинник, чёрт, колдун, русалка, лисова ведьма, мара, стрыга… Особенно, говорят, банник с женой-обдерихой это дело любят, поэтому в бане за детьми глаз да глаз нужен, и до года по имени называть нельзя! И вообще - ты его когда из виду упускала?

Лушка замялась, но всё-таки ответила:

- Там… Когда всё это произошло. Я тогда сомлела, не знаю, что с ним делали. Но это всё на дороге было.

- Не на перекрёстке? – сразу спросил лесник.

- Нет, просто на дороге.

- Это хорошо, а то нечисть перекрёстки обожает. – немного успокоился хозяин. – А ещё?

- Ещё в лесу, после волков, когда в сугробе сидела и плакала. Ну, когда ты меня нашёл. На него не смотрела, не до него было. Он так и висел сзади.

- Так я и думал – леший! Значит, красноплешый забаловал. – уверенно заключил Тит. – Слушай, а еды у нас не пропадало? Ты ж готовишь, должна была заметить.

Лушка глубоко задумалась, а потом покачала головой.

- Нет, не замечала. Да нет, сразу было бы видно – мы ж почти все твои припасы подъели. А что?

- Да так. Жрут подменыши много. Случай такой был – подменили людям дитё, а те и не замечают. Родные вообще не видят подменышей, им нечисть глаза отводит. А тут проходил как-то мимо старичок-прохожий, калика-побирушка. Ну и ночевать у них остался. А старичок тот знающий был – он сразу понял, что тут нечисто. Больно уж голова у младенца вытянутая была – как у рыбы прям. Водяного это был подменыш – мать купалась на поздних сроках, омутник и подменил внутри её ребёнка. Утром все в поле пошли, а старичок в углу спрятался, шубейкой накрылся, а через дырочку смотрит. Только все за порог – нечисть из колыбельки выкарабкалась, к столу кинулась – и ну жрать! От каравая откусывает своей головой плоской, молоком запивает, давится, молоко течёт… Страсть! Старичок потом родителям и рассказал всё. Долго их убеждал, потом уговорил всё-таки – бросила мать обменыша в воду, а тот не потонул. Плывёт по речке, и кричит оттуда: «А, догадалась! А то было бы тебе!». Вернулись в избу – а там их дитё лежит, живое и невредимое, красивое-распрекрасное! Вот так вот бывает.

Лушка плакала. Ей было очень жалко Ждана, но с другой стороны – ей было смертельно страшно. А вдруг и впрямь её ненаглядного «маленького» подменили? Тогда его надо выручать, пока не поздно.

- И что ж мне делать теперь? – глотая слёзы, спросила она.

- Есть одно средство. – помолчав, ответил Тит. – Надо печь жарко растопить, дверь настежь растворить. Младенца голого положить на порог, головой к огню, ногами к лесу. И бить веником: он, с одной стороны, из дома взят, с другой – в лесу наломан. Бить надо тебе, причём так бить, чтобы младенец орал погромче. Бить, и приговаривать всё время: «На тебе твоё, отдай мне моё!». Если он и в самом деле не человек, а лешее детище, то у лешачихи сердце её материнское не выдержит. Она из леса шмыгнёт, и младенцев обратно поменяет. Ещё и вслух сказать может: ««На тебе твоё. Бей своё, а не моё!». Но это только ты услышишь.

Лушка помолчала, закусив губу, а потом решительно кивнула. То, что она не являлась биологической матерью младенца, её нисколько не смущало – ненаглядный маленький был ЕЁ, и она порвала бы глотку любому, кто посмел бы в этом усомниться.

***

Избавим читателей от описания ритуала «обмена». Скажем лишь, что Ждан орал так, что уши закладывало, и вовсе не из конспиративных соображений.

Рука у Лушки была тяжёлая, и лупила она без поддавков. Сама рыдала в голос – но лупила. Лупила до тех пор, пока вдруг не распрямилась, не бросила веник и убеждённо произнесла:

- Всё!!! Своими ушами лешачиху слышала. Вернула она мне моё!

Бережно подняла с порога уже почти охрипшего Ждана, чмокнула заплаканное красное лицо и приложила к груди.

Ждан, всё ещё внутренне дорёвывая, судорожно глотал молоко, и клялся самому себе, что отныне – никаких задумчивых выражений лица и никакой стрельбы глазами за взрослыми. Только погремушки, только хардкор! Отныне, как завещал вождь мирового пролетариата – конспигация, батенька, и ещё газ конспигация!!! А то и впрямь – дело если не омутом, то костром кончится.

***

Когда уже легли спать, Лушка вдруг сказала:

- Тит! Спишь?

- Чего тебе? – поинтересовался невидимый в темноте хозяин.

- Мне бы это… - замялась кормилица. – В церкву бы мне попасть, на службе постоять, причастится да исповедаться. Его вон батюшке под благословение поднести. Тревожно что-то на душе.

- Понимаю. – пробасил в ответ Тит. – Ну так давай в субботу в Гранный холм и пойдём. Там заночуем, а утром – на воскресную службу. Я и сам давно не был, да и вас у батюшки записать надо. Всё равно же узнают, что вы у меня живёте, хлеба-то я на двоих теперь покупать буду.

Всё, давай спать. День хлопотный был.

Глава 20. "Брат ты мне, или не брат..."

Лес Ждана подавлял. В прошлой жизни он был в лесу лишь дважды – ненадолго и случайно. Но тот лес – мёртвый, пустой, истоптанный, загаженный пластиком и бумажками, запятнанный кострищами – не шёл ни в какое сравнение с этим. Это сложно объяснить, но… Почему-то стоило лишь на пару десятков шагов отойти от кордона – становилось пронзительно ясно, что на многие-многие вёрсты вокруг нет других людей, кроме них троих. Но при этом человек здесь никакой не царь природы, а смиренный гость, проситель, если хотите. К чаще и её созданиям надо было относиться уважительно, ведь стоило только здешнему хозяину захотеть – и никто из них троих не вышел бы из леса.

При этом лес вовсе не был злым. Лес был предельно равнодушен – и это пугало больше всего. Лес просто был, был всегда. Он равнодушно взирал, как волосатые некогда человеки распрямляются, изобретают лук и приручают собак, как у них возникают и рушатся государства. Ему не было дела до короткоживущих людишек, и он не видел большой разницы между селом Гранный Холм, поставленным людьми на отвоёванных у него землях, и муравейником, построенным мурашами на поляне из сосновых иголок.

Пусть стоят.

Всё равно и то, и другое – до поры.

Лес Ждана подавлял. Но и восхищал – тоже.

Он был настолько красив, что им нельзя было не восхищаться. Собственно, Ждан всю дорогу именно тем и занимался, что глазел вокруг, благо всю дорогу его по очереди несли на руках. «Слинга» сегодня не было – Тит перед выходом мягко посоветовал не брать в село роскошную шаль княгини:

- Барская это вещь, не наша, не мужицкая. Я-то ладно, я вопросов задавать не буду, а вот людям на рты платок не накинешь. Пойдут слухи про богатую шаль у приблудной бабы, а тебе оно надо?

Лушка покраснела, кивнула, и спрятала подальше единственную память о настоящей матери Ждана.

Любая дорога рано или поздно заканчивается, закончился и лес, и путники вышли к селу. Гранный холм был в полной мере лесным селом. Церковь, избы, огороды, расчищенные поля вокруг – всё это как будто теснилось друг к другу, а лес обступал их со всех сторон. По словам Тита, чужих в селе практически не бывало – больно уж далеко до ближайших поселений. Разве что купцы пару раз в году заедут, да путники какие-нибудь решат срезать дорогу, и едут напрямик через лес.