Повесть об Афанасии Никитине - Тагер Елена Михайловна - Страница 18

Стоит как вкопанный Афанасий и глядит ей вслед. Унеслась легкая, как видение сонное. Тоненькая, как свечечка; дунь — переломится. Плечи детские, узенькие. А горя-то, горя на этих плечах!..

Кругом богомольцы шумят. Дети плачут, больные стонут, старики молитвы читают, коровы мычат, верблюды ревут. Откуда столько скота? А, понятно. Это на жертву богам ведут. Кто что может, тот то и жертвует; кто — яблок да орехов корзину, кто — быка с коровой. Всякое даяние благо… А народу-то, народушка!

— Откуда это столько народу набралось?

Оказалось, не про себя подумал, а вслух спросил.

За плечами голос Чандаки ответил:

— Со всей Индии. В эту ночь до ста тысяч богомольцев собирается в Парватский храм на пунджу[7].

— Вон что! — оглянулся Афанасий. — Немалое богомолье. Записать, пожалуй, в тетрадочку. Вернусь на Русь — буду читать, перечитывать.

— Где диди? — подбежала Камала.

— В самом деле, где Чандра? Ты не видел ее, Афа-Нази? — обеспокоился отец.

— Как не видел! Поговорили, что меду напились. Вон бежит — Гуру догоняет. Не может она без него минуты продышать. Как приколдованная.

— Так и должно быть, — глухо отозвался Чандака. — Ученики обязаны следовать за Гуру повсюду и беспрекословно выполнять все, что он повелит. Для ученика Гуру — больше, чем родной отец.

— И долго этак? — поинтересовался Афанасий.

Чандака повел на него своими бездонными черными глазами.

— Долго, — сказал он, помолчав. — Пока не кончатся годы ученичества. — И, подумав, прибавил: — Иногда они длятся до самой смерти ученика.

— Вот те на! — ахнул Афанасий. — Значит, Чандра до смерти ему обречена? Так и будет за ним ходить, как коза за пастухом?

— Его мудрости все открыто.

— Уж больно вы в него веруете, в вашего Гуру! — возмутился наконец Афанасий. — Ну, откуда у него такая святость? Ученый он, конечно, не спорю. А все-таки человек, такой же, как и мы, грешные.

Чандака остерегающе поднял руку.

— Не говори так! Сарьяти Пракаса не простой человек. И не такой, как мы. Он — аватар.

— А это что такое?

— Это — воплощение божества на земле.

— Да что ты?

— Да. Ослушаться его грех. Каждое его слово — закон.

— А что ж вы тогда-то не слушались, когда молоды были? — не выдержал Афанасий. — Когда вы с Камалой твоей поженились? Ведь он запрещал тебе? А ты не послушал?

— Такова моя карма, — прошептал Чандака.

Афанасий посмотрел на его измученное лицо, на запекшиеся губы.

— Что за карма еще?

— Карма — это расплата за все, чем мы согрешили в жизни своей. Все ошибки наши, все преступления, дурные дела, темные мысли — все вместе составляют карму. И каждому человеку, пока он живет на земле, положено искупить свою карму. Все земные страдания, все ниспосланные нам муки — все это искупление за карму. И ничто, ничто в жизни не пройдет бесследно. За каждый, даже самый малый, проступок мы должны ответить. Беспричинных страданий нет. Какие бы страшные муки ни выпали на твою долю, они заслужены. Их требует твоя карма.

— Вот как! Ну, а если ребенок мучается? Дитя неповинное?

— Значит, он согрешил в прежнем воплощении. Ведь мы не один раз приходим на эту землю.

— Так… Ну, а уничтожить эту самую карму никак нельзя?

— Никак. Карму нельзя уничтожить. Можно лишь передать. Святой аватар может снять с человека карму и возложить ее на другого.

— Мудреные дела… — покачал головой Афанасий. — Не под силу мне разобрать. Одно скажу: карма, не карма, а держи-ка ты дочку подальше от вашего Гуру. Сдается мне, не к добру он ее сбивает. Ты отец — тебе, конечно, виднее.

— Не говори так! — грозно сверкнув глазами, крикнул Чандака. — Не говори, Афа-Нази! Ты нам друг, ты великого сердца человек, но таких слов ты мне не говори. Мне даже слушать тебя грешно.

— Да ладно уж, не буду! Тебя не перемудришь, — промолвил Афанасий. — Соблюдай веру, в какой родился. Не зря сказано: что город — то норов, что край — то обычай.

Шли целый день; ночь отдыхали в убежищах, нарочно строенных для паломников, а утром, чуть свет, снова тронулись в путь и шли до самого вечера. Подвигались медленно; каждый богомолец нес с собой и припасы для своего пропитания, и дары — приношение богам. Из разговоров узнал Афанасий, что богомольцы побогаче предназначали богам и более существенные жертвы: значительные суммы денег, земельные участки и даже целые имения.

Только к вечеру второго дня завидели усталые путники храмы и стены Парватской обители.

— Ну и строение! — ахнул Афанасий. — С половину нашей Твери будет!

Ограда, по русскому счету длиной сажен восемьдесят (около двухсот метров) и до двух сажен вышины, была сложена из огромных равнообточенных серых каменных плит. Ограду украшало множество каменных изваяний; из камня выступали причудливые, страх наводящие лики индийских божеств. Афанасий различил бесчисленные двуглавые и трехглавые, шестирукие и двенадцатирукие изображения. Внутри ограды, посреди огромного четырехугольного двора, воздымался высокий храм с пятью стрельчатыми куполами; его окружали несколько меньших храмов, и каждый был увенчан одним колоколообразным куполом. Против главного храма помешался обширный зал для музыки и священных представлений.

По сторонам — галереи для ночлега богомольцев, кухни для гостей. С восточной и северной стороны темнели чудесные тенистые сады и доносился опьяняющий запах ночных цветов. Между деревьями проступала зеркальная водяная гладь, и в ней блеснули вечерние чистые звезды.

— Озера? Или пруды? — залюбовался Афанасий.

— Нет, при храме стоячая вода не годится. — Пояснил Чандака. — В таком месте должны быть только текучие воды. Это Кристна, священная река.

Перед главным храмом воздымалось огромное бронзовое изваяние бога Вишну с повелительно простертой рукой. Перед Вишну стоял иссеченный из черного камня любимый его бык, и оба изображения были обильно украшены цветами. Люди все подходили, подходили, одинаково склонялись перед бронзовым идолом и перед черным каменным быком — и цветы все сыпались и сыпались на неподвижные изваяния.

Но вот ударил большой колокол. Ему ответили гул и перезвон меньших колоколов, бой барабанов, бряцание цимбал, пронзительные голоса свирелей, гудение больших морских раковин и пение в храмах. После каждой молитвенной хвалы раздавался снова и снова зычный голос большого колокола, а цимбалы, свирели, барабаны и раковины отвечали ему с каждым разом протяжней и звонче. Это длилось до глубокой ночи. Когда же все хвалы и заклинания были пропеты и не осталось ни одного человека, который не поклонился бы, простираясь по земле и подымая руки к причудливым изваяниям, тогда жрецы приступили к угощению богов. Они поставили перед идолами столы и на столах расставили фрукты, сладости, рис, молоко, масло — всевозможную еду, кроме только мяса. Корова считалась священным животным, и мясо ее не употреблял в пищу ни один индиец, и нельзя было его предложить богам.

Темные толпы народа повалили из храма; чуть ли не каждый богомолец нес зажженную лампаду. Чандака протянул Афанасию пустую скорлупу большого кокосового ореха; на донышке ее колебалось благовонное масло, и в нем плавал горящий фитилек.

— Идем к священным водам, — позвал Чандака. — Теперь во храме останутся только жрецы-брамины. Им разрешено присутствовать при трапезе богов. Пока народное шествие с лампадами движется к реке, небожители будут вкушать от наших смиренных приношений.

— Каменные-то идолы! Да разве они едят? — простодушно удивился Афанасий.

— Божественным своим духом боги воспринимают невидимую сущность приношений, — пояснил Чандака.

— Невидимая сущность — богам, а то, что видимо? Вот эти яблоки, масло, рис?

— Это — жрецам. Браминам.

— Так, понятно. А как узнать, что боги уже напитались и больше не хотят?

— Они об этом объявляют браминам. Брамины кормят их, украшают, укладывают спать, по утрам будят, омывают, венчают цветами…