Повесть об Афанасии Никитине - Тагер Елена Михайловна - Страница 19

— И всегда знают, чего боги хотят?

— Всегда. Брамины — посредники между людьми и богами.

— Ну что ж, идем!

И Афанасий двинулся за толпой, осторожно держа хрупкую скорлупу с тоненьким трепетным огоньком.

Когда они подошли к низкому и топкому берегу, множество лампад уже уплывало по течению священных вод. В темной зыби отражались, переливались бесчисленные плывущие огни, — как будто Млечный Путь во всей своей славе спустился на землю и, светло сияя, плывет по темным волнам.

— Это ты, Афа-Нази? Твоя лампада плывет?

Торжественная ночь угомонила резвую девочку. Камала притихла; глаза расширились, губы строго сжались, усиливая сходство с Чандрой.

— Не знаю… Плывет, должно быть. Не уследил. А что?

— Надо, чтобы плыла. А то будет горе, неудача. Моя плывет хорошо. Вон, вон она! Плывет. А Чандрина — опрокинулась, затонула.

— Да, ну? А Чандра что?

— Немножко поплакала, потом перестала. Ушла в храм. Отец! Можно мне тоже… к Чандре?

— Да, дочка, иди. Будь с твоей диди.

— Всю ночь? Да, отец?

— Да, Камала. Всю ночь. Будь возле нее! Укрепи ее силы. Мы все в эту ночь будем думать о Чандре. Да возрастет ее решимость, да не слабеет ее верность, ее любовь!

Чандака и Афанасий пошли в крытую галерею, где расположились на ночлег пришельцы. Тысячи людей лежали вповалку, перемешались старые и малые, здоровые и больные. Дети кричали, больные стонали. К утру многие из здоровых тоже стали стонать и бредить, дрожа от лихорадки. В этой скученности и духоте всякая зараза распространялась быстро.

Кое-как миновала беспокойная ночь. Перед рассветом снова грянули колокола, возвещая утреннюю службу. Восток еще не алел, а уже в темных садах мужчины и женщины обрывали цветы для приношения. В храмах зажегся неяркий свет.

Толпа богомольцев наполнила храм. Опять послышалось громкое пение, опять тысячи людей то склонялись до земли перед изваяниями богов, то, выпрямившись, простирали к ним руки.

Чем выше восходило солнце, тем сильнее звучали раковины, тем слаще пели свирели в сопровождении барабанов и цимбал, тем громче неслась утренняя песнь.

Но вот жгучее солнце над головами показало полдень. Колокола возвестили конец утренней пуджи (богослужения) в храме богини Кали, матери богов и людей. В двенадцати храмах Шивы брамины с низкими поклонами укладывали на отдых бронзовые подобия бога и ставили на их месте другие. Вместо трехглавого Шивы перед верующими появился шестиглавый сын его Субраманья с тремя парами рук; и другой мудрый сын Шивы — Ганеша — с огромной слоновьей головой; и божественная обезьяна Хануман — помощница богов. Перед всеми идолами люди благоговейно склонялись и воздевали руки; и брамины с поклонами ставили перед ними сладости и угощенья. А на воздухе становилось все жарче, опьяняющий запах священного сада сливался с лесными благовониями, принесенными ветром. Ветер веял с юга. Вода в реке поднялась. Подобно летящим бабочкам, устремились разноцветные паруса по священной реке — образу Вечности. А над поверхностью воды густо выступили головки лотосов. Вечером их нежные лепестки свертываются и плотные чашечки погружаются в воду, а теперь они высоко поднялись над рекой, привлеченные ярким солнцем, и щедро раскрыли белорозовые и голубые соцветия, обещая людям радость, любовь и счастье.

Запад порозовел, потом побагровел, потом потемнел. Выступили звезды, и опять из храма послышалась музыка. Свирели и раковины вступили в дивном согласии, и, усиливая их певучие призывы, ударяли в лад барабаны и гонги торжественно, величаво и стройно.

Было далеко за полночь, когда раскатился на всю окрестность медный гул большого колокола. Он возвещал, что наступает священная ночь. Верующие отдадут эту ночь представлениям и пляскам, а божество будет радоваться на них.

Притихшая толпа полилась в большой зал, предназначенный для праздничных представлений. Гигантская бронзовая статуя заколебалась над головами: брамины понесли бога в зал, чтоб усладить его зрение видом священных танцев. Тысячи богомольцев кинулись на помощь браминам: многопудовый идол был, как вихрем, подхвачен, перенесен и водворен в огромном каменном зале.

— Пойдем глядеть на танцы, — позвал Афанасия Чандака.

В конце зала возвышался большой помост, и тысячи людей столпились перед ним, понизив голоса, притаив дыхание.

Единственным предметом, стоявшим на помосте, был большой пылающий светильник; в его огне курились благовония, и волны благоухающего дыма ходили по залу. Афанасию почудилось, что в колебаниях дыма возникают подобия каких-то неясных созданий, бесформенных и безликих, но полных таинственной жизни.

Поперек помоста протянулся большой занавес; его поддерживали руками несколько человек, стоя у краев. Среди них зоркий глаз Афанасия рассмотрел маленькую Камалу. Вцепившись руками в край занавеса, девочка прильнула всем телом к его складкам, и было видно, что никакая сила не оторвет ее оттуда. Позади занавеса грянула музыка и послышалось пение нескольких голосов. Сперва музыка была неистова, яростна, оглушительна; все известные индийскому народу инструменты работали одновременно и изо всех своих сил. Постепенно звуки становились мягче, стройнее, а пение все слаще, все призывнее, все глубже проникало в душу. Певцы воспевали правду любви и верность в разлуке. Сладкие голоса пели, что любовь вечна, а разлука мгновенна и что никакие силы обмана, лжи и коварства не помешают любящим соединиться. Афанасий не разбирал половины слов, но песня звенела надеждой и ликованьем, и хотелось ему слушать ее еще, еще.

Из-за занавеса невидимая рука выдвинула зеленую ветку. Вслед за ней появилась чудовищная голова с зеленым лицом в золотой высокой шапке. Она высматривала что-то в зале, вновь пряталась за занавес и опять появлялась. Наконец на помост выступил актер в зеленом широком и длинном платье, весь увешанный золочеными украшениями; драгоценности сверкали на его высокой, как башня, шапке, на шее, на пальцах, на подоле платья. За ним появились еще актеры, тоже в развевающихся, сверкающих золотом платьях, в причудливых шапках, с лицами, расписанными зелеными, черными, красными узорами. Одни из них испустили вопли, от которых заплакали дети. Другие запели сладкогласно, вкрадчиво и мягко. И все танцевали с неслыханным искусством. Это был царь и его придворные. Царь вернулся с охоты и рассказывал своим придворным обо всем, что видел и испытал. Он рассказывал без слов, только движениями, изображая все то, что его поразило.

И зрители из одних только его движений понимали все: как царя сбросил непослушный слон, как он затем встретился с тигром, как на него нападала змея, как он преследовал убегающую лань, и как лань привела его в сад, и как он встретил в саду прекрасную девушку.

Танцевали у царя не одни только ноги, в танцах полностью участвовало лицо, танцевали глаза, ресницы и брови, танцевал каждый палец руки. В этих искусных, многообразных, необычайно быстрых движениях зрители видели и тигра, и змею, и лань, и царя, разгоряченного охотой, и тот восторг, который ощутил он в волшебном саду, и ту любовь, которая зажглась в нем при виде прекрасной девушки.

А придворные танцевали свое. Они напоминали царю о том, что он обручен с царевной соседнего царства; и они говорили своими глазами, бровями, пальцами о том, как огорчится его невеста и как будет оскорблен ее отец. И угрожающими, наводящими ужас движениями ног, рук и лица они говорили о том, какая страшная истребительная война разгорится между обоими государствами, если царь будет упорствовать в этой своей новой любви.

Жесты придворных были как нельзя более убедительны, и они убедили царя. Он согласился забыть юную деву, которой обещал свою любовь, свой трон и свое царство. И, чтоб вернее забыть, он выбросил кольцо, которое она дала ему. И забыл.

Все это было рассказано в танце.

Придворные, добившись своего, удалились: и царь, прежде чем уйти, протанцевал танец одиночества, в котором каждое движение говорило о безнадежности и о нестерпимой тоске. И зрители плакали от сочувствия к нему, потому что у каждого человека ныла в душе своя рана, каждый хранил след какой-нибудь подавленной мечты, какой-нибудь обманутой надежды. А актер искусством своего танца разбудил и воскресил все это, и над толпой стоял несмолкаемый плач и крики сострадания. Наконец одинокий царь скрылся из виду.