Страшная месть (Совр. орф.) - Гоголь Николай Васильевич - Страница 6

— Слушай: я выпущу тебя; но если ты меня обманешь? — сказала Катерина, остановившись перед дверью, — и вместо того, чтобы покаяться, будешь опять братом черта?

— Нет, Катерина, мне уже не долго остается жить; близок и без казни мой конец. Неужели ты думаешь, что я предам сам себя на вечную муку?

Замки загремели.

— Прощай! Храни тебя Бог милосердый, дитя мое! — сказал колдун, поцеловав ее.

— Не прикасайся ко мне, неслыханный грешник; уходи скорее!.. — говорила Катерина.

Но его уже не было.

«Я выпустила его», — сказала она, испугавшись и дико осматривая стены: «что я стану теперь отвечать мужу? Я пропала, мне живой теперь остается зарыться в могилу!» — и, зарыдав, почти упала она на пень, на котором сидел колодник. «Но спасла душу», — сказала она тихо: «я сделала богоугодное дело; но муж мой… я в первый раз обманула его. О, как страшно, как трудно будет мне перед ним говорить неправду! Кто-то идет! Это он! муж!» — вскрикнула она отчаянно, и без чувств упала на землю.

VII

то я, моя родная дочь! Это я, мое серденько![8] — услышала Катерина, очнувшись, и увидела перед собою старую прислужницу. Баба, наклонившись, казалось, что-то шептала и, протянув над нею иссохшую руку свою, опрыскивала ее холодною водою.

— Где я? — говорила Катерина, подымаясь и оглядываясь? — передо мною шумит Днепр, за мною горы… Куда завела меня ты, баба?

— Я тебя не завела, а вывела; вынесла на руках моих из душного подвала: замкнула ключиком дверь, чтобы тебе не досталось чего от пана Данила.

— Где же ключ? — сказала Катерина, поглядывая на свой пояс. — Я его не вижу.

— Его отвязал муж твой, поглядеть на колдуна, дитя мое.

— Доглядеть?.. Баба, я пропала! — вскрикнула Катерина.

— Пусть Бог милует нас от этого, дитя мое! Молчи только, моя панночка, никто ничего не узнает!

— Он убежал, проклятый антихрист! Ты слышала, Катерина? Он убежал! — сказал пан Данило, приступая к жене своей. Очи метали огонь; сабля, звеня, тряслась на боку его. Помертвела жена.

— Его выпустил кто-нибудь, мой любый муж, — проговорила она дрожа.

— Выпустил, правда твоя; но выпустил черт. Погляди, вместо его, бревно заковано в железо. Сделал же Бог так, что черт не боится казачьих лап! Если бы только думу об этом держал в голове хоть один из моих казаков, и я бы узнал… то бы и казни ему не нашел!

— А если бы я?.. — невольно вымолвила Катерина и, испугавшись, остановилась.

— Если бы ты вздумала, тогда бы ты не жена мне была. Я бы тебя зашил тогда в мешок и утопил бы на самой средине Днепра!..

Дух занялся у Катерины, и ей чудилось, что волосы стали отделяться на голове ее.

VIII

а пограничной дороге, в корчме, собрались ляхи и пируют уже два дня. Что-то не мало всей сволочи. Сошлись, верно, на какой-нибудь наезд: у иных и мушкеты есть; чокаются шпоры; брякают сабли. Паны веселятся и хвастают, говорят про небывалые дела свои, насмехаются над православьем, зовут народ украинский своими холопья ми, и важно крутят усы, и важно, задравши головы, разваливаются на лавках. С ними и ксендз вместе; только и ксендз у них на их же стать; и с виду даже не похож на христианского попа: пьет и гуляет с ними и говорит нечестивым языком своим срамные речи. Ни в чем не уступает им и челядь: позакидали назад рукава оборванных жупанов своих и ходят козырем, как будто бы что путное. Играют в карты, бьют картами один другого по носам; набрали с собою чужих жен; крик, драка!.. Паны беснуются и отпускают штуки: хватают за бороду жида, малюют ему на нечестивом лбу крест; стреляют в баб холостыми зарядами и танцуют краковяк с нечестивым попом своим. Не бывало такого соблазна на русской земле и от татар: видно уже ей Бог определил за грехи терпеть такое посрамление! Слышно между общим содомом, что говорят про заднепровский хутор пана Данилы, про красавицу жену его… Не на доброе дело собралась эта шайка!

IX

идит пан Данило за столом в своей светлице, подпершись локтем, и думает. Сидит на лежанке пани Катерина и поет песню.

— Что-то грустно мне, жена! — сказал пан Данило, — и голова болит у меня, и сердце болит; как-то тяжко мне! Видно где-то недалеко уже ходит смерть моя.

«О, мой ненаглядный муж! Приникни ко мне головою своею! Зачем ты приголубливаешь к себе такие черные думы», — подумала Катерина, да не посмела сказать. Горько ей было, повинной голове, принимать мужние ласки.

— Слушай, жена моя! — сказал Данило, — не оставляй сына, когда меня не будет; не будет тебе от Бога счастия, если ты кинешь его, ни в том, ни в этом свете; тяжело будет гнить моим костям в сырой земле, а еще тяжелее будет душе моей!

— Что говоришь ты, муж мой? Не ты ли издевался над нами, слабыми женами? А теперь сам говоришь, как слабая жена; тебе еще долго нужно жить.

— Нет, Катерина, чует душа близкую смерть. Что-то грустно становится на свете; времена лихие приходят. Ох, помню, помню я годы; им, верно, не воротиться! Он был еще жив, честь и слава нашего войска, старый Конашевич! Как будто перед очами моими проходят теперь казацкие полки! Это было золотое время, Катерина! Старый гетман сидел на вороном коне; блестела в руке булава; вокруг сердюки; по сторонам шевелилось красное море запорожцев. Начал говорить гетман — и все стадо, как вкопанное. Заплакал старичина, как зачал воспоминать нам прежние дела и сечи. Эх, если бы ты знала, Катерина, как резались мы тогда с турками! На голове моей виден и доныне рубец; четыре пули пролетело в четырех местах сквозь меня, и ни одна из ран не зажила совсем. Сколько мы тогда набрали золота! Дорогие каменья шапками черпали казаки; каких коней, Катерина, если б ты знала, каких коней мы тогда угнали! Ох, не воевать уже мне так! Кажется, и не стар, и телом бодр, а меч казацкий вываливается из рук, живу без дела, и сам не знаю, для чего живу. Порядку нет в Украйне: полковники и есаулы грызутся, как собаки, между собою; нет старшей головы над всеми; шляхетство наше все переменило на польский обычай, переняло лукавство… продало душу, принявши унию; жидовство угнетает бедный народ. О время, время, минувшее время! Куда подевались вы, лета мои? Ступай, малый, в подвал, принеси мне кухоль меду! Выпью за прежнюю долю и за давние годы!

— Чем будет принимать гостей пан? С луговой стороны идут ляхи! — сказал, вошедши в хату, Стецько.

— Знаю, зачем идут они, — вымолвил Данило, подымаясь с места. — Седлайте, мои верные слуги, коней! Надевайте сбрую! Сабли наголо! Не забудьте набрать и свинцового толокна: с честью нужно встретить гостей!

Но еще не успели казаки сесть на коней и зарядить мушкеты, а уже ляхи, будто упавший осенью с дерева на землю лист, усеяли собою гору.

— Э, да тут есть с кем переведаться! — сказал Данило, поглядывая на толстых панов, важно качавшихся впереди на конях, в золотой сбруе. — Видно, еще раз доведется нам погулять на славу! Натешься же, казацкая душа, в последний раз! Гуляйте, хлопцы, пришел наш праздник!

И пошла по горам потеха, и запировал пир: гуляют мечи, летают пули, ржут и топочут кони; от крику безумеет голова; от дыму слепнут очи; все перемешалось; но казак чует, где друг, где недруг; прошумит ли пуля — валится лихой седок с коня; свистнет сабля — катится по земле голова, бормоча языком несвязные речи.