Город (СИ) - Белянин Глеб - Страница 53

— Романыч, Сергеич, дуйте сюда, — человек в форме, за спиной которого стоял музыкант, позвал ещё нескольких охранников. — Мне тут птичка нашептала, хорошая такая птичка, — начал он. — Что ты бунт вроде как устроить собирался. Людей на эту авантюру сподвигал. Правда, устами своей жены, которая бегала тут, уголь собирала, а заодно в банду твою людей заманивала. Правда, а ли нет?

Григорий молчал.

— Молчание — знак согласия, — стражник вынес неутешительный приговор. — А ты, Катюха, че скажешь?

Катерина молчала.

— Если будешь молчать, сука, лицо разобью, — оповестил её стражник.

— Отче наш, сущий на небесах, да светится имя твоё, да придёт царствие твоё, — начала читать молитву, вперив взгляд в пол, мама Павла.

Охранник, которого окликнули Романычем, и который имел весьма большой лишний вес в боках, в животе, на подбородке, да и везде в принципе, схватил её за волосы.

— Ещё одно слово скажешь, убью, — прорычал он.

Мама сидела несколько мгновений молча, первый охранник занёс над её головой дубинку, она дрогнула и сказала:

— Б, п, е, ю, я… — Так она выбралась из затруднительного положения. — К, ч, щ…

— О какая, посмотрите на неё, — стражник опустил дубинку и заливисто рассмеялся. — Вот умора, ну не могу просто.

Григорий стоя, молча рассматривая угольную пыль у себя под ногами. Мать продолжала перечислять буквы.

— А давай-ка так, — придумал вдруг охранник. — Назови одну гласную и повторяй только её.

— Пусть будет «а», — второй стражник рванул её за волосы и она выдала ему это «а». Затем он повалил её на спину, взобрался сверху и начал срывать с неё одежду.

— А, а, а, а, — она продолжала исполнять приказы.

— Ну что же ты, Гришка, — сказал охранник, доставая из кармана и пряча за спиной большой острый нож. — Что же ты не вступаешься за любимую женщину. Ну-ка, вступись. Устрой революцию.

Романыч стянул с матери Павла нижнее бельё ухватил её за её иссохшие исхудавшие достоинства.

— Давай, Гриш, — давил первый. — Не будь терпилой. Вступись.

Григорий не повёл и глазом, продолжал рассматривать угольную пыль под ногами.

— А, а, а… — стонала Катерина, пока охранник стаскивал с себя штаны и плевал на нужное место.

Павел не понимал, почему бездействует отец, но он следовал примеру отца. Стоял и ждал, думал, что сейчас что-то случится, сейчас произойдёт чудо. Но чуда не происходило.

Первый стражник взял нож поудобнее, не вынося из-за спины и сказал:

— Так, ребята, а что это мы все стоим и смотрим, да к тому же молча. Давайте, например, покричим что-нибудь. А? Как вам идея? Я слышал, что укрепляет командный дух! Давайте покричим «Терпила»! Ну-ка, хором, терпила, терпила. Хором, сукины дети, кто не будет кричать, зарежу!

Человек в форме, которого назвали Романычем, нервно пихнулся в женщину тазом, протиснулся внутрь. Его лицо растворилось в улыбке. На Чернухе начали раздаваться хлопки.

— Терпила! Терпила! — Скандировала толпа. — Терпила! Терпила!

— Гриша, ну какой же ты ублюдок, посмотри на себя, — протянул охранник. — Твою жену трахают у всех на глазах, а ты ничего не делаешь, просто стоишь и молчишь. Сказал бы хоть что-нибудь!

Павел чувствовал себя ужасно паршиво. Но отец стоял и бездействовал так… уверенно, что Паша не сдвинулся с места. Да и все стояли, никто не двигался с места. Все только скандировали, называя его отца терпилой.

— Так, — скомандовал охранник. — Сергеич, ну-ка присунь ей спереди.

Сергеич послушно расстегнул ширинку и встал на колени перед её лицом, к этому моменту Катю уже перевернули на живот и поставили на четвереньки.

Первый сжал нож в руках так крепко, что его костяшки побелели.

Жена Григория, мать Павла, продолжала говорить «а», «а», «а», но это было уже больше похоже на утробные звуки, предвещающие рвотный рефлекс.

— Ладно парни, заканчивайте, — махнул на всё это дело первый стражник. Он обернулся к музыканту, посмотрел на его белее белого лицо и сказал: — Не понравилось представление? Да, я тоже не люблю, когда меня без работы оставляют. Но сегодня ты, парень, остаёшься без работы, — он хлопнул его по плечу и пошёл по своим делам.

Романыч и Сергеич заканчивали как им приказывал стражник, первому понадобилось ещё две минуты, а второму три. Они быстро собрались и пошли, дальше патрулируя местность. Павел, не задерживаясь ни секунды, отводя взгляд, не зная заметили его или нет, потащил повозку дальше. Весь оставшийся день он таскал уголь в четко обозначенной секторе, туда, где он мог встретить своих родителей, он больше не заходил.

Не спалось. Охранники сегодня были почему-то ужасно добрые, закрывали глаза на тихие разговоры и даже на игру в карты. Как Павел узнал позже, в карты тут играли часто, только умеючи и намного тише, чем сейчас.

И если охранники играли на что-то, что-то выигрывая или проигрывая, то заключённые играли всегда в минус. На собственную честь или даже жизнь. Главной их забавой было играть в Умри.

Суть игры была проста до нельзя. Её правила музыкант понял спустя несколько подслушанных партий.

Группа людей играла в дурака, на выбывание, пока не останется один человек. Он оставался в дураках, то бишь являлся проигравшим. Проигравший уже в любом случае будет наказан, но прежде необходимо выбрать способ наказания. Чем больше человек играло, тем больше было способов, ведь всем кроме проигравшего присуждались числа. От одного и хоть до десяти. Так разнилась степень наказания. Кто выигрывал, то число, с которым играл победитель, и определяло степень наказания.

Если однёрка, то обплевать проигравшего. Если двойка, то обоссать его. Тройка — вывести на пустоши и обоссать там, тогда моча замёрзнет на нём и надолго пристанет. Человек от такого может даже умереть. Если выпадало максимальное число, то человек получал Умриху. Все начинали скандировать «Умри, умри, умри», а сам человек шёл в комнату охранников и говорил что-нибудь смешное, например, последний проигравший, фразу которого отчётливо услышал Павел, сказал:

— Товарищ Капитан, я обосрался, не могли бы вы помочь мне своим языком?

Участники карточной игры смеялись жутко, не сдерживаясь и до колик, будили своим смехом всех спящих, а проигравшему в это время ломали ноги, руки и в принципе всё, что успеют, прежде чем он умрёт от болевого шока.

В уголке снова кто-то тихо сношался, кажется, это был человек с беззубым безгубым ртом и девушка с красивыми каштановыми волосами, в которую грехом было не влюбиться. А из охранной рубки слышались стоны очередных утащенных от их мужей женщин.

Второй день, погибли Фёдор Абросимов и Дед Парфений.

Павел оставался жить.

Поскольку музыкант плохо спал, то и работал он не особо хорошо, но за безумно бурную ночь не жалели никого — хлестали со всей силы. То же самое касалось и Павла.

Он таскался туда-сюда с тележкой, но всегда медленнее, чем этого бы хотели люди в форме.

— «Зачем так жить?» — Думал Павел. — «Ведь все мы можем прямо сейчас встать, поднять свои кирки с пола и накинуться на них. Их тут всего-то с десяток, а нас сотня. Почему никто не нападает и ничего не делает? А я нападаю? А я делаю? Но если я побегу на них с оружием, разве остальные побегут? А если бы я увидел как кто-то безумный побежал на них, вооружившись одной киркой, я бы тоже побежал? Наверное, нет».

Кнут хлестанул его с размахом и задел ухо. Скрипач съежился, схватился за горящее ухо, но не остановился. Подбежал к следующей кучке и продолжил собирать уголь. Изо рта его вырвался ужасный кашель, но пока ещё не кровавый.

Да, и это Паша тоже уже видел. Спустя несколько дней работы на Чернухе у всех появлялся кашель. Угольная пыль, которой здесь были целые тонны, оказывала на лёгкие ужасное воздействие.

Павел хотел использовать шанс, который ему дал Дед Парфений, вручив ему телегу за мгновение до своей кончины. Эта телега позволяла ему беспрепятственно перемещаться по рабочему куполу, а значит, у него была возможность продолжить дела отца — сформировать сопротивление. Но кто выдал отца? Отца выдали не люди, не определённый человек, отца выдал страх, который засел глубоко в людях и выбрался на свободу в одном из них.