Отступники (СИ) - Дитятин Николай Константинович - Страница 50

Виллу доставалось больше всех, потому что это был несгибаемый, решительный юноша, который плевался так метко и пронзительно, что его надзиратель окривел в первый же день их знакомства. После этого надзирателю выдали защитные очки и железный телескопический кнут.

Больше всего Вилл переживал за варварок. Неспособность помочь им вызывала в нем такую ярость, что со временем его начали выпускать на арену, только лишив сознания путем мощного удара по затылочной области. Впоследствии девушек купил какой-то султан, мерзкий, как и его божество, скарабей.

Подозревая, что султан купил прекрасных варварок вовсе не для боевого спарринга (во всяком случае не в буквальном смысле), Вилл стал еще яростнее, чем раньше. Он нарушал правила, бросался на трибуны и пускал к змею заказные бои. Тем же отвечали хозяевам его соплеменники. В конце концов Вилл поднял гладиаторское восстание, которое потом для хроники назвали его именем, чем окончательно разочаровал воротил арены.

После того как Хойху потушили, а восстание вытащили из таверн и бросили обратно в клети, варваров решено было отправить в Гигану, где Церковь практиковала усмирение особо буйных зверей специальными ошейниками. Эти ошейники были сделаны из желез паука няньки. Натирая шею, они пускали в кровь носителя успокаивающий фермент.

Самый свирепый некуморк становился похож на большую, покрытую черным жестким волосом, морковку.

Спрашивается, кому нужны двенадцать, не считая проданных девушек, морковок в набедренных повязках? Налоговый Акт Гиганы купил их, почти не торгуясь. А все потому, что Соленые варвары всегда великолепно умели считать. Это было у них в крови, вместе с постоянной жаждой и стремлением к звездам.

В общем варвары отлично умели считать и после того как они радостно пустили слюни, поглаживая новые ошейники, их определили на самую тяжкую, кропотливую и каторжную работу в Акте Налогов. Сведение дебета с кредитом. Ничего страшнее для человека нельзя было выдумать. Эта работа калечила в кооперативе с годами, проведенными за ней. Люди превращались в уродливые механизмы, без эмоций, идей и отпуска по семейным обстоятельствам.

День-деньской несчастные варвары во главе с Виллом, назначенным старшим бухгалтером, крутили колесо доходов переплывающих в расходы, которые приходили к взаимозависимости только после мучительных мозговых потуг. Дыхание превратилось в одни лишь выдохи, голос и речь в бормочущий шепот. Любовь и ненависть — в бесконечные «сходиться», «не сходиться».

Они спали прямо в здании налоговой, на старых мешках, набитых неверными отчетами и ведомостями. Питались «завтраками, обедами и ужинами офисного работника», которые представляли собой разного цвета кирпичи из спрессованных микроэлементов и шелухи.

Шли нересты. Варвары гибли один за другим от тоски и надорванных извилин, а Вилл выживал раз за разом, день за днем, квартал за кварталом, нерест за… И так далее, в общем счете десять долгих нерестов. Вилл, из уверенного крепыша, эталонного представителя своей расы, превратился в сохлого, болезненного мотыля, вычислительную приставку.

И все-таки он оставался Соленым варваром. Заваленные квартальными отчетами воспоминания о былой жизни, мерцали в нем как чахнущие угольки, прячущиеся под хлопьями пепла и порошком золы. Он никогда не терял надежды на освобождение. Только эта надежда, да воля, крепкая как панцирь гигантского лобстера, довели его до этого высокого стула и стойки, над которыми находился его бывший кабинет.

И только благодаря двум этим упорным дамочкам он сейчас был…

— Свободен, — прошептал Вилл.

И потер двумя пальцами след от ошейника.

Он освободился от него полчаса назад.

Наверху, в его бывшем кабинете, сейчас лежало теплое тело старшего инспектора Проспера, которого Вилл оглушил призом «лучшему бухгалтеру 438-го нереста». Таких призов в кабинете Вилла было еще девять штук с 28-го по 38-ый нерест включительно.

Никто не мог предположить, что воля может на равных бороться с секрецией паучьих желез. Вилл копил силу для этого рывка десять нерестов. Десять нерестов он кропотливо собирал крошки несогласия и свободолюбия, которые оставались после умиротворяющей волны транквилизаторов. Он прятал эти крошки глубоко в подсознании, чтобы примитивная химия организма не смогла добраться до них и сделать такими же стерильными как все желания Вилла.

И вот, наконец…

Ошейник оказался на удивление прочным. Вилл с некоторым сожалением поглядел на кости своих предплечий. Под кожей что-то неявно шевелилось, когда он напрягал мускулы.

Ошейник пришлось перепилить пряжкой от ремня Проспера.

Избавившись от ненавистного кольца на шее, Вилл переоделся в однжду инспектора и просто спустился вниз. Никто из остальных работников налоговой не обратил внимания на ускользнувшего из бухгалтерии Вилла. Они все были слишком заняты тем, что мечтали о лучшей жизни и жалели себя. Даже охранник на проходной, краем глаза заприметивший фиолетовые ткани камзола, чуть приподнял зад и открыл Виллу дверь, так и не оторвавшись от созерцания репродукции картины «кормящая мать».

Вилл прожил над Золотой Струей десять нерестов, но видел ее всего пару раз. А внутри и вовсе никогда не бывал. Ему очень хотелось пить. Так сильно, что предплечья свело судорогой.

Подозревая, что в тавернах должны подавать что-нибудь похожее на горячий чай, Вилл зашел внутрь, и теперь сидел за стойкой, ясными глазами глядя на бледного, трясущегося бармена.

— Чай, — коротко сказал ему Вилл.

— Придется подождать, — плаксиво выдохнул бармен. — О, Первый. Никогда ничего подобного у нас не заказывали. Один чай, — слабо крикнул он в сторону кухни. — Вам с ромом? — спросил он у Вилла, подмахивая пальцем слезы, накатившие на подбородок.

— Без.

— Без рома, — чуть слышно взвизгнул бармен в сторону кухни.

Там кто-то тоскливо выругался, слышно было, как выплескивают из чайника воду и набирают ее заново.

Вилл ждал. Он понимал, что погоня весьма вероятна. Что дураки бывают разные. Некоторые очень неплохо умеют в самый неподходящий момент обнаруживать исчезновения варваров-бухгалтеров и лишенные сознания тела инспекторов в красном нательном белье.

Тем не менее, после освободительного рывка, он чувствовал, как его тело пытается сделать вид, что оно отошло по делам и скоро вернется. Транквилизатор за десять нерестов въелся в сами кости Вилла. Теперь организм неуверенно покашливал, в нерешительности поигрывал желудком и нервно сжимал сердце. Разум тем временем пытался вспомнить, как следует обходиться с живой накаленной злостью.

Вилл взял из побитого стакана перед собой зубочистку и сломал ее пополам.

Потом еще одну.

Это помогло.

— Зубочистки… — всхлипнул бармен, — …не для этого… поставил.

Он сполз по боковине стойки вниз, сел на полу, обхватив колени, и залился горючими слезами.

Вилл перегнулся через стойку и посмотрел на него с некоторым изумлением. Он начинал понимать, что с этим местом не все в порядке.

И здесь уныние, — подумал он спокойно.

Если б Вилл мог и хотел красиво говорить, он поделился бы с барменом, со всей этой прокисшей забегаловкой секретом совершенной защиты от депрессий.

Он бы сказал им, что всякая депрессия имеет в своей условной структуре нижнюю точку. Это не ее причина, но то, что дает ей возможность пожирать сознание. Слабенькая подсознательная надежда на жалость и сострадание. Она есть всегда. Всякий стенающий плакса в глубине души уверен, что мир обязан рано или поздно потрепать его макушке и сказать что-то вроде: «ах, бедняжка, как же я перед тобой виноват, ведь ты такой…». После многоточия можно подставить заранее заготовленный список характеристик, навыков и умений. Потом принято начинать ныть вдвое громче, чтобы утешения становились ровно в два раза увереннее.

Ирония в том, что лекарство от тоски срастается с возбудителем перемычкой, они как две вишенки растущие рогатинкой. Нужно четко, с родниковой чистотой понять, что никто, ничего тебе не должен. И что помощь, как и материя не появляется из ничего. Что никто не стремится тебе помогать. Что ты один в этом мире, хотя бы потому, что в твоей голове настоящий голос только один. Твой собственный. И всем действительно на тебя наплевать. Да, это правда. Кроме мамы. Нет, надежды нет. Да, даже твоя девушка встречается с тобой просто по инерции. А если не веришь, то загляни под свою истлевшую совесть и убедишься, что и сам ты можешь испытывать искреннюю жалость только к самому себе.