Отступники (СИ) - Дитятин Николай Константинович - Страница 52

Не удивительно, что людям понадобился новый тип героя. Мрачный, брутальный как пушечное ядро, плюющий на догмы, правила и прочие кодексы. И без единой голубой кровинки. Сын неизвестного лесоруба и неосторожной сборщицы хвороста.

И это действительно подходило под описание Наката.

Но не будем больше, подобно тем оборванцам, пересказывать чужие сплетни. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Скиу-скиу-скиу…

Давайте выглянем из-за угольного ящика и разглядим Наката вблизи, пока он еще не повернул за угол.

Вот он, катиться вперед, ловко работая мускулистыми руками, как поршнями, которые прокручивают поскрипывающие колеса вперед. На руках кольчужные перчатки с обрезанными пальцами. Темнеет жилет из шкуры вепря, с полоской жесткой щетины вдоль хребта. Жилет тот пошит так грубо и сурово, стянут дратвой, железной проволокой, что на него боятся садиться мухи. Штаны на безжизненных ногах напоминают библиотечные свиток. Все потому, что на плотной дерюге написана долгая многоступенчатая молитва. Раньше эти штаны были похоронным чехлом.

Его инвалидное кресло — это инфернальное сооружение. Собранное неизвестным сайским мастером, с деталям отлитыми из закаленного металла и вытесанными из крепчайшей древесины. Оно таит в себе десятки хитроумных механизмов, и вам лучше не видеть, как именно они действуют. Но прелесть его не во встроенных смертоносных приставках и даже не в новомодных зеркалах заднего вида.

Накат не носит ни маски, ни капюшона. Зачем? Во-первых, он никого не боится, а во-вторых, кресло-каталка — примета чуть заметнее разреза глаз или ширины скул. Поэтому, если б он не катился к нам спиною, мы могли бы увидеть его лицо. Глубоко сидящие глаза, отяжеленные темными мешками, битый-перебитый колтун вместо носа и сухие выдавленные губы. Морщины не отличить от шрамов, они похожи на кривые засечки сделанные ножом. Когда-то у Наката были враново-черные волосы, да все выгорели до самого черепа, и теперь ничего кроме грязи на макушке не видно.

Невозможно сказать, сколько Накату нерестов. Возможно пятьдесят, или на треть поменьше. Слишком многое он пережил, что бы выглядеть по природной справедливости.

Что у него в прошлом?

Крайне мало того, что люди называют человеколюбием.

Пять нерестов назад в определенных кругах его знали как брата Эскельда. Он был старшим Инквизитором Церкви Зверя, исправно сжигал ведьм, распинал нелицензированных колдунов и топил еретиков.

Эскельд свято верил в Первого. Настолько свято, что даже Патриарх Кошкин смотрел на него с опаской.

Все знали про тот случай, когда Эскельд ворвался в логово настоящих ренегатов-сектантов. Это был редкостный прецедент, обычно страдали ни в чем не повинные контрабандисты или наркоторговцы. Сектанты безуспешно пытались выдать себя за яростно сопротивляющихся сектантов, но инквизитор, защищенный одной лишь верой, вернул двадцать четыре головореза обратно Хладнокровному.

Сказать, что Эскельд был подозрителен, означало, что ты говоришь о каком-то другом Эскельде. Наш инквизитор не был подозрителен. Он был уверен, что все вокруг него сволочи и еретики. Кроме патриарха Кошкина и сводной сестры.

Как можете видеть, Накат не был чем-то совершенно противоположным Эскельду.

Уже замечено, что у него была сводная сестра, единственное, быть может, существо под светозверем, к которому инквизитор испытывал теплые чувства. Ни матери, ни отца они особо не помнили. Когда девушка тяжко захворала, ее принимали лучшие лекари Гиганы, но не впрок несчастной шли пиявочные компрессы, настойки на пиявках и пиявочные порошки. Тогда инквизитор обратился к маггам. Он ненавидел их, но был измучен страхом. Однако и те ничего не смогли сделать, беспомощные в ограничениях той самой системы, которой служил Эскельд.

Отчаявшийся, полный невыразимой злобы на Первого, который оставался глух к молитвам, Эскельд отправился к ведьме. О ней донесли информаторы. Это была прекрасная дева… гм… нет, не так. Незачем грешить против истины, ради гладкого повествования.

Так вот, это была вполне обычная баба нерестов сорока, с большой бородавкой на носу и вшивыми косами. Она гнала в своей деревенской хижине спирт и делала на его основе лекарства. В основном от похмелья или вечерней скуки. Как бы то ни было, отчаявшийся Эскельд явился к ней и спросил:

— «Можешь ли ты излечить сестру мою, ведьма?»

— «Она вчера перебрала пунша на балу?» — уточнила та.

— «Нет, ее снедают желудочные боли. А с некоторых пор наступило малокровие», — мрачно отвечал инквизитор.

— «Пиявки, да?» — догадалась ведьма.

— «Гм», — не нашелся Эскельд.

— «Я говорю, ты водил ее по столичным игуановалам», — пояснила ведьма.

— «Да. Они не справились. Если вылечишь мою сестру, я дарую тебе вечное помилование и шестинерестовую индульгенцию. А если нет, то…

— «Бу, бу, бу… Тащи сюда свою сестру, шляпа. Посмотрим, чего у нее там разболелось в животе».

Так Эскельд и поступил. Выбора-то не было.

Увидев его сестру, ведьма потребовала дать ей два месяца на терапию. Да, что-то около двух месяцев. Тут точнее не определишь… Неделькой раньше, неделькой позже.

В томительном ожидании и тягостных впечатлениях прошли те два месяца для храброго Инквизитора. Близилась Тьма и ведьма приставила его к делу: утеплять перед холодами хижину и пасти трех черных коз.

Эскельд приколачивал куски войлока к стенам хижины, гонялся за козами по предлесью и размышлял о своей жизни. Его сестре становилось лучше, и это благодать сошла к ней не с хвоста Первого. И пиявки здесь были не причем. Даже маггии не потребовалось. Было тайное, запрещенное искусство, которое заклеймили змеиным.

Вера Эскельда была железной, и она бы не дрогнула, кабы не стояла против нее более сильного чувства — искреннего сострадания своей единственной родственнице. И он ощутил внутри себя Ересь. Она была подобна комариному укусу на душе. Зуд был невыносимым, а постоянное почесывание только ухудшало ситуацию. Эскельд служил Первому почти всю свою жизнь… И заслужил только его равнодушие. Ровно столько же он охотился на ведьм. И получил от одной из них немыслимое благо, оздоровление дорогого человека.

И если змеиные знания приносили благо, а от молитв лишь пересыхало во рту, — та ли сторона была выбрана им?

И о великом ли Враге шла речь?

Кроме вшивых кос он не видел в ведьме ничего неприятного. Разве что эта бородавка… Но со Змеем она точно не имела дел. Эскельд неоднократно наблюдал за ее работой. Она выпаривала какие-то травки, смешивала их вместе, толкла минералы и сушеных насекомых. Во всем этом не было ни капли колдовства. Лишь точность последовательности компонентов и выветренность доз.

Эскельд прямо сказал об этом Патриарху Кошкину.

Озадаченность Кошкина можно было измерять десятками пустых взглядов и сотнями вопросительных знаков. Он осторожно, словно боясь спугнуть опасного сумасшедшего, напомнил Эскельду, что Церковь должна заботиться о своих интересах. Если все вдруг начнут поклоняться сушеным тараканам, смешанным с анютиными глазками, кто же будет посещать служения? И как, во имя Первого, должен будет наполняться поднос для пожертвований? А, кроме того, Автору выгодна невежественная паства, которая зависит от своих заблуждений. Неужели… Гм, неужели брат Эскельд не понимал этого хотя бы поверхностно?

Эскельд понял, каким он был идиотом. К слову будет сказано: дай нам Первый каждому понять это о себе вовремя.

Потому что Эскельд явно запоздал.

Ему бы мрачно и решительно кивнуть головой в тот момент, тогда его просто перевели бы в писари или палачи… Но его недоумение, в свою очередь, можно было измерить миллионами кубических мегаметров опустевшего пространства в меркнущем сознании.

В тот же день он сбежал обратно к хижине.

Он знал, что за ним начнется охота. Рассказал все ведьме и та заявила:

— «Я рассчитывала, что ты, нянча моих коз, хотя бы с них ума найдешь. Теперь выбирай уж… Можешь взять свою сестру и бежать куда глядеть будешь… А хошь, так оставайся здесь. Мужик ты справный. Одно что дурак. Я тебе сейчас откровенно скажу: целить там у твоей сестры всего ничего было, я за две недели с того как привел ты ее, управилась. Про два месяца я уж наговорила, чтобы ты мне с хозяйством помог. Оставайся, чего, тут места глухие. Не найдут».