Заноза Его Величества-2 (СИ) - Лабрус Елена - Страница 68

И даже спускаюсь вниз на несколько ступеней, даже успеваю почувствовать это предвкушение свободы, когда за спиной звучит знакомый голос.

— И далеко собралась?

«Зинанта! — всё обрывается у меня в груди, но я не подаю вида. — Только бы вырваться отсюда. Только бы успеть выйти».

— Не твоё дело, — даже не оглядываюсь я, ускоряясь вниз по ступеням.

Я даже преодолеваю ровно половину. Но на площадке, что разделяет лестницу пополам, присев как перед прыжком, на меня шипит рысь.

— Ах ты мерзкая дрянь, — замираю я, но свои слова обращаю всё же к костлявой.

— Неужели ты думала, что я позволю тебе так просто сбежать? — цокают её каблуки по мрамору, пока она спускается. Или это кости?

— Неужели ты думаешь, что меня остановишь? — оборачиваюсь я.

— Мне нечего терять, — становится она со мной на одной ступеньке, прижимая к груди перебинтованную руку. — Но, когда Филипп узнает правду, уже ничего нельзя будет исправить. Вас всех я отправлю в преисподнюю. И этот мир будет рыдать вместе с твоим королём, безутешным отцом Годелин, Императором и матерью маленького жалкого фея. Мир затопит слезами и кровью, и он навсегда запомнит Зинанту.

— А может тебе войти в историю свои великодушием? — всё холодеет у меня внутри от её слов, но я делаю слабую попытку не столько её переубедить, сколько спуститься на ступеньку ниже.

— Никто не помнит хорошего, — усмехается она. — Но все запомнят Георга Беспощадного, что утопит в крови Империю, когда до последнего вздоха будет мстить за твою смерть.

— И что с этого проку тебе? — спускаюсь я ещё на ступеньку.

— Чем больше будет смертей, тем я стану сильнее. И когда этот мир встанет на колени и попросит пощады, он станет моим, — сверкают её глаза.

Порыв ветра бросает ей в лицо волосы и, пока она их убирает, я срываюсь и что есть силы бегу вниз.

Я даже хватаюсь руками за решётку, даже вижу силуэт кареты за ней, но в мою ногу впивается чёртова рысь. От страшной боли в распоротой когтями мышце темнеет в глазах. А от смеха, с которым костлявая отгоняет свою облезлую кошку меня начинает тошнить. Или это тоже от боли? Или от запаха крови?

Я опускаюсь на колени, едва сдерживая тошноту.

— Как ты предсказуема, жалкая глупая иномирянка, — подходит костлявая вплотную. — А я-то думала ты и правда особенная, что тебя все так любят. Но ты такая же, как все, — сплёвывает она.

Я смутно понимаю куда меня тащат, кто и куда. Но, когда бросают на ледяной каменный пол, словно прихожу в себя.

И первое, что вижу в этой тюремной камере, похожей на большой каменный мешок — сидящего у стены Брина.

— Марк? — пытаюсь я сесть.

— Даша! — подскакивает он. Но совсем как Амато, сделать дальше двух шагов от стены ему мешает цепь, которой он прикован за руку.

— Какая ирония, правда? — подходит Зинанта к нему ровно настолько, чтобы он не смог её достать. — Она будет умирать у тебя на глазах, но, как и прошлый раз, ты ничего не сможешь сделать.

— Я превращу твою жалкую жизнь в ад, дрянь, если она умрёт, — дёргается он, звеня цепью.

— Нет, — гадко смеётся костлявая. — И знаешь почему? Потому что ты отсюда не выйдешь. И её женишок был куда изобретательнее тебя, пообещав мне сначала переломать все кости, а потом распять на площади. Но знаешь, не он, а ты ещё можешь её спасти. Силой своей любви, конечно. Ведь в этом мире в неё все так верят. Вот только позволит ли она тебе, ведь ей придётся жить с этим всю жизнь.

И снова разразившись смехом, она уходит.

Гремят засовы. Звучат шаги.

— Даша! — голос Брина. — Надо перевязать рану.

— Чёрт, — смотрю я на кровавый след, что остался на полу, пока я отползала к стене. Такая слабость. Такая невыносимая слабость. Но если кровь будет течь, я и правда не доживу до утра.

— Я не успела, — прижимаюсь я затылком к стене и закрываю глаза, чтобы немного собраться с силами. — Она перехватила меня в саду.

— А меня, когда я пытался поговорить с Филиппом, — гремит он цепью. — До сих пор не могу поверить, что он её отпустил.

— А я не удивлена, — выдыхаю я и склонив голову на грудь, открываю глаза. — Он помиловал тебя. Он не пролил ни капли крови объединив пять стран. Уверена, он и не подозревает какую змею пригрел.

В тишине Брин позвякивает кандалами. А я нахожу шов юбки и, помогая себе зубами, ногтями и матами, трачу все оставшиеся силы, но всё же отрываю от подола лоскут.

Стараясь не смотреть на кровь, потому что меня тошнит, стараясь как можно меньше шевелить ногой, потому что это доставляет мне невыносимые страдания, я склоняюсь, чтобы перевязать рану и вдруг чувствую это… зловонный запах гнилой капусты.

— Чёрт! — откидываюсь я к стене. — Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт! — бьюсь головой об стену и вижу зловещее облачко пара, что вырывается изо рта.

«Эта сука отравила меня соком млечника. И мне ни за что не согреться в таком холоде», — стискиваю в кулаки руки, прикусываю губу, чтобы не заплакать. Но, твою же мать, это, судя по всему, последняя ночь в моей жизни, могу себе позволить.

И я даю течь этим слезам. И даже не сдерживаю рыдания, прижимая руки к животу.

«Мой малыш! Мой бедный мальчик! Тебе тоже суждено умереть вместе со мной. Господи, Гош! Как ты без меня? Как ты останешься без нас?»

Я не представляю, как он это перенесёт. Я не знаю, как его оставлю. Как он будет жить без меня. Без нас, потеряв и меня, и сына. И сможет ли. Я бы не смогла.

«Но ты сильный. Гош, ты должен!» — закусываю я руку и даже не плачу, скулю, рычу. И не нахожу слов. Нет таких слов, что я могла бы ему сказать на прощание, чтобы утешить. Да и успею ли я их ему сказать.

Вытирая оторванным куском ткани слёзы, прикусывая его, я вою, лёжа на полу, от отчаяния, от безысходности, от ортовой жестокости и несправедливости этого мира. И, наверно, первый раз в жизни понимаю, что я ничего, ничего не могу сделать.

— Даша, — звучит спокойный голос Брина, когда я ненадолго затихаю. — Не плачь. В замке полно моих людей. Они предупреждены. Они нас найдут. Мы выберемся.

— Ты может быть, — отбрасываю я ненужную тряпку, насквозь пропитанную моими слезами и сажусь. — Я — нет.

— Почему? — искренне не понимает он.

— Эта рана пахнет гнилой капустой. Знаешь, что это значит?

— Сок млечника? — словно проседает, становится хриплым его голос.

И что имела в виду костлявая, когда сказала «ты можешь её спасти» и «силой любви» доходит до нас одновременно.

— Нет, — качаю я головой, глядя на его протянутую руку.

— Время дорого, — не моргая, смотрит на меня Брин. — Я сам не могу подойти. Но согреть тебя могу.

— Нет, — снова закусываю я губу.

— Это глупо, Даш. Надо бороться. Ты должна бороться.

— Не так, — вцепляюсь я в шершавую стену, помогая себе встать.

Это не просто больно — это ад. Но, превозмогая слабость, накатывающую дурноту и тошноту, я всё же встаю.

— Что ты делаешь? — взволнованно поднимает и Брин.

Что я делаю? Держась одной рукой за стену, я пытаюсь присесть на здоровой ноге. Сделать хоть пару, хоть одно дурацкое приседание, упражнение, хоть что-нибудь, чтобы согреться.

«Спорт — это жизнь», — даже удаётся мне иронизировать над своими усилиями, вот только ни встать, ни даже присесть на одной ноге мне так и не удаётся.

Зато удаётся упасть, стукнуться головой и потерять сознание.

Не знаю сколько я валяюсь. Не знаю, голос Брина меня будит или я прихожу в себя сама. Не знаю, его уговоры всё же пробивают брешь в моём категорическом отрицании того, что он предлагает, или просыпается инстинкт самосохранения. Нет, я где-то читала, что самый сильный у нас совсем не этот, а материнский инстинкт.

«Держись, малыш! — открываю я глаза. — Держись, тебя я не потеряю. Мы выживем. Должны. Любой ценой. А эта не такая уж и большая».

И, отбросив сомнения, заглушив все жалкие возражения стыда, совести и приличий, закусив губу, я ползу, пока не хватаюсь за горячую руку Брина.