Второгодник (СИ) - Литвишко Олег - Страница 6

Сильно улучшилось запоминание. Я сначала прочитал десять страниц того самого Серафимовича, а через час легко повторил слово в слово. То же самое легко получилось сделать и через день. Попробовал прочитать и повторить пятьдесят страниц — пятнадцать страниц — слово в слово, а остальное — близко к тексту. Удивительно! И большое спасибо, Боженька!

Нет никакого сомнения, что уж тут без Сущности не обошлось. Она обновила, освежила и углубила мои знания из прошлой жизни, с одной стороны, и облегчила доступ к нужной информации, с другой. Настроила и упорядочила мой нынешний мозг. Одна память чего стоит! Ох, боюсь, когда предоставляют такие бонусы, спрос будет серьезный.

Ко всему прочему выяснилось, что я очень быстро читаю. В прошлой жизни на это было потрачено много времени, но к таким показателям мне подобраться не светило даже близко. Меня сильно развеселило то, что мои младенческие пальчики больше напоминали грабли, и совсем не были приспособлены к такой тонкой работе, как удержание ручки и написание букв. Пришлось начать тренировки в письме. Со стороны, наверное, это выглядело забавно, я даже язык высунул, как истинный первоклашка. Шутки шутками, но после первого дня таких тренировок руки болели так же сильно, как голова после падения с дерева.

Обнаружился очень приятный бонус, для меня приятный! Похоже, прорезался музыкальный слух. Боюсь сглазить. Отсутствие такового было моей тайной Болью всю прошлую жизнь, мой комплекс неполноценности. Боже, как мне хотелось выйти на сцену и спеть под гитару какую-нибудь красивую песню! Как же мне этого хотелось! Я даже собрал две музыкальные группы и выпустил их на сцену: в училище и в войсках, — а теперь поклялся себе, что если подтвердится наличие слуха, то обязательно научусь играть на гитаре и пианино, поработаю над вокалом и выйду на сцену, хотя бы один разок. Думаю, тогда отпустит.

Я вышел из квартиры и поскакал вниз по лестнице. Меня переполняли восторг и предвкушение новых впечатлений. Засиделся дома, а энергия кипит и требует выхода.

Мышечная радость! В моей прошлой жизни про нее не писал только самый ленивый борец за здоровый образ жизни. По их мнению, ее наличие является верным признаком того, что вы стоите на правильном пути и проживете долго. Может быть, все так, но сейчас меня переполняют разные радости: слухательная, нюхательная, щупательная, зрительная и вкусовая, — возможно есть и еще, но пока маскируются. Все мои чувства обострены до предела: я слышу каждую из сотен птиц в отдельности и при желании могу сказать, где какая из них сидит, вижу метров с двадцати-тридцати бегущих муравьев, могу на ощупь определить породу дерева или цвет предмета, правда только три основных. Мне все равно, являются ли эти возможности даром Сущности, вернувшей меня в детство, или это обычные возможности ребячьего тела, которые, взрослея, мы незаметно для себя теряем.

Как бы там ни было, коктейль новых и посвежевших ощущений, бурлящих во мне, еще тот, "коктейль Молотова" отдыхает! Наверное, подобные чувства испытывают наркоманы, впрочем, не знаю, не пробовал. Мне постоянно хочется носиться, прыгать, смеяться. С этим надо что-то делать, потому что очень трудно сосредоточиться на чем-нибудь серьезном. Где-то и как-то надо расходовать эту энергию, желательно с пользой. Потрясающе!

На улице меня встретили мягкое ласковое солнышко, многоголосый птичий гомон и густой лесной воздух, наполненный запахом сосновой хвои. Я даже остановился, чтобы всосать в себя это богатство.

Рядом со входом, на скамейке, сидел Вовка и уныло ковырял палкой землю. Ему не повезло в жизни, потому что кто-то наградил его принципиальной неспособностью спать при дневном свете. Он, как барсук, отсыпается зимой, зато летом, особенно во время белых ночей, максимум, до которого он мог долежать в постели, — шесть часов. Все бы ничего, но до одиннадцати ему приходится скучать в одиночестве, потому что вся детвора дрыхнет по домам.

— О!!! Игореха! Ты чего в такую рань вылез на улицу? — взвизгнул Вовка, увидев мою сияющую рожу. — И чего ты лыбишься с утра пораньше? Обычно такое настроение у тебя бывает только после обеда.

— Не спится, а на улице такая клевая погода, — ответил я, запрыгивая на скамейку прыжком с двух ног.

— Осторожно, кабан, сейчас завалимся! — отреагировал Вовка.

— Если завалимся, значит, упадем, — я выпустил из себя умную мысль и расхохотался. — Кстати, ты все знаешь, директриса уже в школе?

— Да, прошла не так давно. А тебе зачем?

— Айда в школу, мне надо заявление отдать. Хочу сдать экзамены за девять классов и начать учебу сразу с десятого!

— Ты чего съел? Вообще крыша поехала? Какие экзамены, какой девятый класс? Ты себя в зеркале видел?

— Не съел, а ударился головой. У тебя на глазах.

— Во-во! Похоже, слишком сильно ударился, — перебил меня Вовка.

— Ну, как бы там ни было, а заявление отнесу. Идешь со мной? — спросил я.

— Ну, пошли. Все лучше, чем одному сидеть. Ты странный какой-то сегодня. — Он пристроился рядом.

Наша поселковая школа была типовой. Одноэтажное деревянное здание, выкрашенное в салатный цвет. Коричневая дверь с пружиной в правом верхнем углу и белые окна с лохмотьями облупившейся краски дополняли унылую картину.

Перед школой находилось футбольное поле, окруженное беговой дорожкой, которой пользовались довольно редко, поэтому сквозь гравийную крошку довольно плотно проросла травка. Справа от школы расположился спортгородок, представляющий из себя ряды перекладин и брусьев разной высоты. Все это псевдоармейское великолепие сварено из металлических труб и участвует только в одном соревновании — кто из них быстрее и гуще зарастет травой.

С левой стороны к школе прилипла пристройка, где среди разного хозинвентаря проживали две колоритные личности: Петрович и дядя Искандер. Первый — учитель физкультуры, а второй — завхоз.

Петрович, будучи мастером спорта международного класса по классической борьбе и КМС по боксу, непонятно как залетел в такую глушь. Эти виды спорта наложили четкий отпечаток на его внешность. Природа поработала над ним топором и, чтобы не слишком усложнять процесс, не заморачивалась изменениями ширины в бедрах, талии, груди и плечах — оставила все в виде ровного бревна. Короткая шея представляла собой равнобедренный треугольник, который начинался от ушей вверху, и заканчивался на середине плеч внизу. Это великолепие силы и неповоротливости было награждено веселым, неунывающим нравом и имело только одну слабость — к слабому полу, а слабый пол имел слабость к Петровичу. Меня развеселила такая игра слов, настроение еще поднялось, хотя казалось, куда уж выше.

Дядя Искандер внешне был полной противоположностью Петровичу — высокий, худой и абсолютно неразговорчивый. Создавалось впечатление, что он мог молчать неделями, а уставал после двух-трех произнесенных слов. Но главной его особенностью было не это. Он был мастером боя на мечах и, вообще, на любом холодной железе. В свободное от работы время он либо танцевал с мечами на опушке, либо сидел у мамы в библиотеке. В мое время его назвали бы реконструктором, а сейчас он энтузиаст со странным хобби.

Наша школа состоит из одного коридора, в середине которого располагается рекреация со столом для тенниса, а по торцам очень маленькие спортивный и актовый залы. В коридор выходят двери от кабинетов. Их ровно десять, по числу классов, плюс кабинеты физики, химии, учительской и директорской. Вот, собственно, и все. Туалеты — на улице. Этакая сельская типикус советикус — старенькая, маленькая, облезлая, с печным отоплением. На фоне своих сестер, городских красавиц, она выглядит дурнушкой, а точнее — никак не выглядит.

Тем не менее, все великое, что смогла явить миру советская педагогика, родилось именно в таких школах. Антон Семенович Макаренко начинал в селе Ковалёвка около Полтавы, Василий Александрович Сухомлинский работал в поселке Павлыш, Александр Антонович Захаренко тридцать пять лет творил в селе Сахновка, Виктор Федорович Шаталов создавал свою образовательную систему в Донецкой области; 1 Трудовая колония (про нее снят первый советский звуковой фильм "Путевка в жизнь"; ее посетили шесть нобелевских лауреатов, включая Нильса Бора), 2 и 3 Трудовые колонии, опытная педагогическая станция Станислава Шацкого, — все было создано на селе. В городских школах, кроме выдающихся учителей предметников, и вспомнить-то некого.