Любовь Носорога (СИ) - Зайцева Мария - Страница 47

— Какой, нахер, аборт??? — простите меня, мама с папой, но тут и святая бы не сдержалась!

— Такой! — Он меня опять тряхнул, я ойкнула, женщины вокруг заверещали. — Мне Лысый позвонил! Дура! Заигралась! И я дурак! Позволил! Но теперь — все! Все! Домой, бл*! Хватит!

И, пока я переваривала информацию о том, что я, оказывается, мало того, что внезапно оказалась замужем, так еще и заигралась, а мне, бляха муха (простите мама с папой!), позволили, мой гинеколог удивленно ответила сбесившемуся Носорогу:

— Какой аборт, простите? Вас ввели в заблуждение. Полину надо на сохранение класть, ненадолго. Ни о каком аборте речи не идет.

— Какое сохранение? Это что?

Меня неосознанно сжали крепче, и я опять пискнула, уже от боли. Он так раздавит меня, Носорог бешеный!

— Ничего страшного, не пугайтесь так, — успокоила врач, не понимая, кажется, что сказала совершенно невероятные вещи. Носорог не может пугаться. Этого нет в его прошивке. — Просто надо понаблюдать. На ранних сроках такое бывает.

— Бл***… - тут я посмотрела на Пашу и поняла, что явно прошивка сгорела. Потому что выражение его лица было испуганным. — Тебе плохо? Больно?

— Больно! — рявкнула я и дернулась в его лапах в доказательство, — ты меня сильно держишь!

Он тут же расцепил ладони и аккуратно поставил на пол. Но рук не убрал. Так и оставил в районе талии, поглаживая большими пальцами живот.

Я смотрела на него, удивляясь новому совершенно выражению лица. Испуганная нежность. Внимание. Растерянность. И еще что-то…

Все, кажется я сломала Носорога. Совсем.

— Сколько уже? — и голос тоже незнакомый. Где мой любимый бесячий рык? Откуда этот нежный хрип? Что происходит вообще?

— Примерно восемь недель.

— А… Кто?

— Пока не знаю…

— Черт… Че ж ты творишь-то? Я же реально чуть не сдох, пока ехал…

— Ничего я не творю… И вообще…

— Дура ты, бл*…

— Мужчина, здесь поликлинника и беременные женщины, выбирайте выражения!

Резкий голос врача вообще никакой реакции не вызвал.

Да и все, что находилось за пределами нашего с ним незримого круга, тоже. Я удивленно огляделась, заметив на периферии Ленку с ее Мишей, а чуть позади — огромную горообразную фигуру Бати.

А потом мне резко стало не до всех. Ведь Носорог, судя по всему, доломался окончательно, потому что положил мне ладонь на живот, погладил и опять прошептав:

— Ну дура же упертая, в могилу сведешь, — опустился на колени, так, словно его ноги не держали, и прижался лицом к моему животу.

Скорее всего, эта сцена вызвала когнитивный диссонанс у всех, кто знал Пашу, да и, наверно, у большинства присутствующих.

А я только пальцы с наслаждением зарыла в его волосы, и подумала, что, пожалуй, это очень забавное зрелище — стоящий перед мной на коленях Носорог.

— Слышь, малая, а че за черт там возле тебя крутится? Конкретно сейчас? — голос Лысого, несмотря на внешнюю вальяжность, резал. Всех, кто его слышал. Ну, кроме малолетней стервозины, само собой. Той было как обычно насрать.

— Какого хера ты за мной опять шпионишь? — сука, этот ульразвук когда-нибудь барабанные перепонки вынесет, нахер.

— Ты на вопрос ответь, коза, бл*!

Лысый, мельком глянув на Пашину с Батей ухмыляющиеся рожи, скривился и встал из-за стола.

Носорог только проводил сочувственным взглядом. Не повезло мужику. Такую оторвищу в постель заиметь, это ж сколько сил надо, чтоб в узде держать! Не то, что его казачка.

Он иногда думал, что младшую стервотину подменили в роддоме, потому что нихера общего между сестрами, вот совершенно. Его Полинка — прямо солнышко, тепло рядом с ней, и жить хочется. И мир другими красками играет. Даже когда дуется на него, все равно светит.

Носорог закурил, привычно пробегаясь по графику роста в планшете.

И удачу приносит. По-прежнему.

Не зря Лысый, несмотря на вечный длинноногий напряг рядом, в целом спокоен, как танк.

И Сухой вроде как доволен, хотя по этому бывалому урке, перекинувшемуся в немецого герра, нихрена не поймешь. И надо держать ухо востро, конечно же. Но это Паше привычно, это нормально. Бизнес, в отличие от женской натуры, имеет свои четкие алгоритмы.

Его можно прогнозировать. А вот женщину… Особенно некоторых, глубоко беременных. И неглубоко тоже.

Паша непроизвольно поежился, вспомнив, как чуть не сдох, когда гнал через метель и заносы в больницу к своей, совершенно е***нутой казачке, вымотавшей за последние два месяца все нервы, как канаты размахрившей, до тонких нитей.

Ладно, в самом начале он вроде как виноват был. Из-за него ее похитили, из-за него пришлось весь этот лютый пи***ц пережить. И то, что он ее спас, то, что чуть коня не двинул на нервяке, пока ехал выручать, вообще не имеет значения.

И потом, то, что не рассказал ей вовремя про ту заваруху с ее родителями, тоже его вина, целиком. Ей было, на что обижаться. Ее можно было понять. Паша понимал. Терпел, удивляясь самому себе. Почему не делает, как раньше? Как обычно? Просто приехать, зайти к ней, вынести эту дверь дебильную, и утащить с собой, в чем была? Ну и пусть верещит. Он-то в курсе, что казачка все равно оттает, все равно в итоге даст. Не денется никуда. Очень уж она к нему восприимчивая. Как и он к ней. Взаимная, сука, восприимчивость. Классная вещь.

Но опять работала чуйка, не пуская делать херню. Потому что понимал, сопротивляться-то она не сможет. Но ему так не надо. Не надо ее прогиба. Не надо ее смирения. Ему другое надо. То, что он успел поймать тогда, в Москве, за эту их неделю. Нереальный кайф от ее готовности, нежности, покорности и… Активности. Эта прикольная игра, когда обе стороны прекрасно знают, что играют. И получают от этого кайф.

Он тогда впервые именно осознанно заметил, насколько тепло с ней. Насколько это правильно. Так, как надо. Так, как должно быть. Перед глазами постоянно картина: зеленая лужайка, собаки, дети. Полина. Он хотел так. И не хотел этого терять.

А тут знал: надавит, заставит — потеряет. Вот и терпел. Таскался к ней, как на работу. Охрану усилил в десять раз. Благо, Батя, получив внушительный пистон за профессиональный про*б своих подчиненных, уже из больнички устроил так, что казачка даже шагу ступить не могла без наблюдения.

Но казачка не была бы казачка, если б не ухитрилась сделать ему сердечный приступ другим, особо извращенным способом.

Когда ему набрал Миша и, перекрывая возмущенные вопли мелкой казачки на заднем фоне, коротко сообщил, что, походу, его баба собирается делать аборт, и что, так-то ему похер, но мало ли, вдруг Паша не в курсе, Носорогу показалось, что опять земля загорелась. Как тогда, когда она уходила от него, после освобождения.

Он был не в курсе. Вообще всего.

А жестокая, наглая казачка решила его убить. По-другому ее поступок просто никак не назовешь. Прикончить его, медленно и особо мучительно, как в китайской пытке.

Он сорвался с места сразу. Только успел у Бати выяснить, в какой больнице его беда ходячая.

Народ, уже немного привыкший к тому, что их генеральный периодически куда-то несется, как бешеный носорог, расступались с дороги.

Метель не остановила. Все же гелик — вещь, особенно такой, как у него, усиленный. Вот Лысый, на своем лексусе, постоянно застревает в их сугробах, а Пашина машинка лодочкой скачет.

Носорог не думал в тот момент, что он будет говорить, как будет убеждать несговорчивую казачку. Скорее всего, никак. Потому что, пох*й на чуйку и на церемонии, когда вопрос выживания стоит.

Он не успевал даже осознать, что у него будет ребенок, слишком был занят тем, чтоб этого самого ребенка спасти.

И, когда выяснилось, что никого, кроме него, дурака, спасать не надо, а его уже бесполезно, завяз по самые яйца, то прям реально отпустило. И плевать стало на все и всех. Кроме нее, его маленькой казачки, и того, кто сидит у нее внутри. И Паша просто захотел потрогать и, может, послушать. Чтоб удостовериться, что там реально есть его ребенок. А Полина гладила его по голове, как маленького, утешая, успокаивая. И даря новую жизнь, как солнышко.