Расческа для лысого (СИ) - Зайцева Мария - Страница 36

Его губы на моей груди воспринимаются как ожог. Я выгибаюсь и стукаюсь затылком о дверь, но боль не приносит охлаждения. Нет! Наоборот, все больше дурею, все больше схожу с ума! Он всасывает один сосок, пронзая меня электричеством, так, что я сдавленно шиплю и ругаюсь. И, кажется, все еще умоляю его отпустить. Потому что искры перед глазами невыносимы. И трясет, и сердце уже в животе где-то отдается, и мне стыдна и страшна мысль, что он сейчас, буквально через секунду поймет, что я готова кончить от одной только этой ласки!

Миша отпускает мою грудь, держит под ягодицы одной рукой, кусает шею и плечо, и дергает молнию на джинсах. Мои тонкие стринги — никакая не преграда, а его член, ворвавшийся в готовое уже к нему тело, неожиданно больше, чем я запомнила. А, может, это потому, что не было никого после него? Я опять выгибаюсь, чувствуя боль и растяжение, и это тоже жжет.

Миша замирает на мгновение, ловит мой поплывший взгляд, гипнотизирует, не отпускает. У него жесткое, жестокое даже лицо, и щетина черная, и виски выбриты сильнее, и морщинки в уголках глаз, и как я все успеваю разглядеть за эту секунду в полутьме? И почему я вообще рассматриваю? И почему мне хочется провести пальцами по его губам? Ощутить их неожиданную мягкость, на контрасте с жесткой щетиной? И почему я падаю в водоворот его взгляда, тону в нем? Не понимаю, не анализирую. За секунду разгоняюсь, разгораюсь до тысячи ватт, и только безмолвно сжимаю кулаки на его рубашке.

— Ведьмочка моя, — хрипит он, не отрываясь от моего лица, словно что-то невозможное, нереальное видит, — скучала?

Я только головой мотаю отрицательно.

Не скучала. Нет.

Умирала.

Умерла, практически.

Но хрен я тебе об этом скажу!

— Скучала… — Мишино лицо прорезает улыбка, а потом он закрывает мне рот ладонью и начинает двигаться.

И я моментально теряю рассудок. В тот же миг.

Стискиваю его ногами, сама двигаюсь, лечу навстречу ему, кусаю пальцы, которыми он закрыл мне губы, и слезы по лицу текут неконтролируемо. Все смешивается. Все застывает и одновременно бешено движется. Само пространство вокруг нас, кажется, завихряется в дикой пляске.

Миша не отрывает от меня взгляда, смотрит, зрачки его расширены во всю радужку, каждое движение во мне настолько глубокое и жесткое, что я не могу сдерживаться.

И не собираюсь!

И теперь понимаю, насколько он правильно поступил, закрыв мне рот. Потому что мои стоны, пробивающиеся из-под его пальцев, кажутся до того громкими, что реально сейчас разбудят весь подъезд! Поэтому я не возражаю, когда его ладонь заменяют его губы. Наоборот, отвечаю с такой готовностью, что у Миши, кажется, сносит крышу похлеще, чем у меня. Он рычит, ускоряется, отпускает мои губы, широкая ладонь ложится на затылок, прижимая мое лицо в крепкому телу, прямо в одуряюще пахнущую чем-то терпким ямку между плечом и ключицей. Она сладкая, и я с удовольствием вцепляюсь в нее зубами. И чувствую, как Миша целует мою шею, тоже кусает плечо, больно, и эта боль, вкупе с дикими уже совершенно движениями во мне, сносит окончательно. И я кричу. Не сдерживаясь, дрожа всем телом и сжимаясь на Мише так, что волны проходят по телу, коротя где-то в сердце.

Он делает последние болезненные толчки, и застывает. Я слышу, как где-то наверху хлопает дверь, звучат голоса соседей.

Миша отпускает меня на ноги, рывком выходит, оставляя после себя неприятную тянущую пустоту, быстро застегивает ширинку. А потом подхватывает мое ослабевшее и все еще подрагивающее от афтешоков оргазма тело и выходит из подъезда.

Я словно в тумане, понимаю только, что он укладывает меня на заднее сиденье машины, укрывает чем-то восхитительно пушистым и теплым, нависает сверху на руках и сладко, так сладко и нежно целует в измученные истерзанные губы.

Я думаю, что должна все же оттолкнуть его. Что он редкостный гад и сволочь, и у него такие мягкие губы и такая грубая щетина, и что меня от его поцелуя током бьет, пальцы на ногах поджимаются, а сами ноги гудят дико, и нельзя ему позволять опять со мной это сделать, нельзя, но он такой…

И вот на этом моменте я вырубаюсь.

И мне снится танцпол, я в блестящем платье, секс в голосе Бейонсе и секс в глазах Миши. Он танцует со мной.

И я летаю.

25. Миша

— Дядь Мииииша… — тихий и немного хрипловатый со сна голос ведьмочки отрывает меня от ноута. Я оборачиваюсь, смотрю на кровать. Ленка лежит, укутанная мной в плед, только нос торчит и глаза сонные моргают. — Опять приснился… — Тихий вздох, — чего ж ты мне все снишься, гад…

Я не успеваю ответить. Девчонка переворачивается на другой бок, выпрастывает стройную ножку, подтягивает под бок подушку. И засыпает.

А я, на какое-то время залипнув на белизне кожи, подчеркнутой до сих пор не истершимися блестками, не сразу понимаю, что она сказала.

Снюсь? Я ей, выходит, часто снюсь?

Я пытаюсь приглушить тупую радость от осознания этого. Нехер, дядя Миша. Вот нехер.

Снюсь я ей.

Интересно. Когда с ментом спит, я ей тоже снюсь?

Я подавляю в себе желание разбудить ее и начать допрос с пристрастием. Отворачиваюсь и продолжаю изучать документы, что скинул мне Ремнев. Вот ведь упертый гад. Дожал-таки регион.

Несмотря ни на что.

Я вспоминаю, как мы с ним вперлись недавно, и только выдыхаю. Охренительно вперлись. И, еще чуть-чуть, и пришлось бы Сухому других помощников вербовать.

И ладно мне все было по барабану, чувствовал себя на редкость отмороженным, особенно после того, что мне переслали на Ленку отсюда. Но у Ремнева жена и дети. Маринка бы плакала. Убивалась.

Но ничего, мы все же не пальцем деланные, вывернулись. Он с меньшими потерями, я — с большими.

Ребята, что на нас наехали, вообще не вывернулись. Но здесь законы волчьи. Особенно там, где мы были. Сложный регион.

Я же его открывал, договаривался с тамошним смотрящим, решал вопросы. Потом поехал Ремнев. А я сюда.

И, пока здесь крутился, там произошла оранжевая, мать ее, революция. Или, когда главного режут прямо на улице на глазах у десятка свидетелей, это уже не оранжевая? Но, в принципе, нам-то плевать на цвет. Главное, результат. А результатом стали полностью похеренные договорённости, новый борзой народ у власти, абсолютная смена всех, кто хоть чего-то решал. И, как итог, поставленный на стоп миллиардный проект, под который Сухой уже успел договориться о тендере от государства с нужными людьми.

Я приехал, уже когда Ремнев умудрился практически все просрать. Просто потому, что с ним никто не разговаривал. Вернее, как?

Разговаривали, конечно. И улыбались. И даже чего-то обещали. Но не те люди обещали, и, само собой, никто ничего не делал. Все ж хитрые, и глупых богатых москвичей нае*ть только дай.

С новыми людьми договариваться было сложнее. Их самих еще колбасило нехило, привыкнуть и все расставить по полкам не могли. Локальную войнушку показали даже по НТВ. Блеснули, бл*ть, на всю страну. Ладно, хоть наше все не заинтересовалось. Не его масштаб. И слава яйцам.

На фоне бесконечных волнений времени разбираться с внезапно включившей обиду козой не было. Когда мои смс перестали ей доходить, а звонки заворачивались, я понял, что мы-таки обиделись. Ну, тут, собственно, вроде как не на что. Я ничего не обещал и от нее ничего не требовал. Но все равно понимал, конечно, что надо было хотя бы набрать. Но вот когда? Она дома, только зашла, там сестра, все дела. Решил, на следующий день с ней поговорить. А тут — оп! — мы обиделись.

А мне некогда резко стало.

Пока разгреблись, пока все решили.

Не, я, конечно, ее пытался пропасать. Но здесь у меня пока еще не настолько тесные были связи, чтоб привлекать их для решения настолько личных вопросов. Да и не надо моей малехе лишнее внимание серьезных дядей. Хоть в погонах, хоть без погонов.

Так, попросил немного присмотреть, без особого напряга, того мента, с которым водку пил в последний раз на рыбалке. Затащил он-таки меня, смог.