С ключом на шее (СИ) - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 62

Это ожидание невыносимо, и, чтобы прекратить его, Филипп осторожно выглядывает из-за угла. Дядь Юра больше не гонится за ними. Он разговаривает с кубическим милиционером, размахивая руками, и тот в ответ сердито качает головой. Он даже делает пару шагов в ту сторону, куда они убежали, и Филипп отскакивает назад.

— Он на нас жалуется, — ошарашено говорит он, едва веря своим словам. Ольга вертит пальцем у виска, но Янка вдруг обессилено оседает на полусогнутых коленках. Из-под опущенных век выглядывает тонкая полоска белка. — Ты чего?! — пугается Филипп. Янка со всхлипом втягивает воздух.

— Он не стал бы… — сипло говорит Янка. — Не сказал бы милиции, если бы был виноват. И не мог это быть он, он же с моим папой… Мы неправильно все подумали…

Филипп снова выглядывает из-за угла. Ольга отпихивает его и тоже высовывает голову.

— Ушли, — говорит она. — Может, он не на записку жаловался. Соврал что-нибудь. Может, сказал, что мы в подъезде бесились…

Подумав, Филипп успокаивается.

— А правда, ему же надо было сказать, почему он нас поймать хотел, — говорит он Янке, но она в ответ только монотонно качает головой, как болванчик. — А ты совсем рехнулась про домашку врать? — напускается он на Ольгу. — Лето же!

— Да он все равно не знает, — она пожимает плечами. — И вообще — не нравится, соврал бы сам.

Филипп замолкает. Сам бы он рта не смог открыть. Не вступись Ольга — и он бы, наверное, умер там от страха, рядом с Янкой, ушедшей в узор трещинок на полу, — вроде бы есть, а вроде и нет.

— И что теперь? — спрашивает он.

— Ну, теперь он напугается и перестанет, — говорит Ольга. Янка качает головой.

— И что, больше ничего не надо делать? — с сомнением спрашивает Филипп. — Теперь — все?

— Конечно, — уверенно отвечает Ольга. — Мы же для этого записку и придумали. Так что — все.

— Если это все-таки он, — тихо говорит Янка. — Если… Но он знает, что это мы принесли. Мы не считаемся…

Ольга дергает носом и выпячивает челюсть.

— А я тебе говорю — все, — цедит она и вдруг улыбается. — Все! Больше никто никого не тронет, ясно вам?

Она улыбается так заразительно, что Филипп расплывается в ответ. Они победили. Они защитили всех детей в городе. Никто их больше не тронет… На краю сознания шевелится глянцевито-черное нечто, но Филипп усилием мысли отпихивает это прочь.

— Давайте завтра в киношку? — предлагает он. — Все ведь! — он смеется. Это как выйти из школы после последнего перед летними каникулами урока, только еще лучше. Филиппу хочется заорать и побежать сломя голову — не от кого-то, а просто так.

— Есть еще кое-что, — тихо говорит Янка. Глянцевито-черное, голодное нечто заполняет все мысли, высасывает радость, вымораживает силы, и Филипп леденеет.

Когда мамина спина исчезла из виду, Филипп поднялся с корточек, тяжело опираясь на ограду крыльца. Какое-то время он просто стоял, дожидаясь, пока перестанет кружиться голова и угомонятся взбесившиеся мурашки в онемевших ногах. Пару минут спустя он почувствовал, что способен убраться наконец от кафе, не рискуя кувырком скатиться с лестницы. Пора было уходить. Мама могла вернуться.

Дорожка, натоптанная от дыры в школьном заборе, вскоре раздваивалась. Основная, по которой ушла Янка, вела к стадиону и через него наискосок — на северо-восточный край города. Филипп выбрал правую, совсем узкую. Здесь ходили редко: тропинка тянулась параллельно улице к задворкам школы, где среди мокрых опилочных гор и куч гнутого металла — отходов от уроков труда — росли несколько кривых каменных берез и вездесущая ольха. Еще одна дыра в заборе выводила к узкой улочке и дому-попугаю, желто-зеленому, с огромными, оскаленными в диких ухмылках нефтяником и нефтяницей на торце. Когда-то в этом доме жила Янка. Когда они все ходили в детский сад, а Янкина мама была жива. До того, как Голодный Мальчик съел ее.

Не доходя до забора, Филипп свернул с тропинки к самой кривой из берез. Витые металлически огрызки, торчащие из бурьяна, хватали его за ноги, но земля, состоящая сплошь из перегнивших опилок, приятно пружинила. На мгновение Филипп застыл, потеряв направление, но одуряющий запах мокрого дерева бередил память, и секундная нерешительность исчезла без следа. Филипп раздвинул ветви ольхи, шагнул под березу и присел на выступающий корень. Мама никогда не догадается искать его здесь. Да она бы в обморок упала, узнав, что он пошел на пятачок…

Здесь до сих пор витал дух опасности. На пятачке собирались хулиганы и второгодники. Даже пройти мимо — было предприятием, требующим отчаянной храбрости. Если бы Филиппа засекли те, кто обычно торчал здесь, — избили бы в кровь. А если бы среди них оказался Егоров — вообще неизвестно, чем бы кончилось… В то лето он часто бывал бит.

(…густые заросли ольхи, вплотную примыкающие к забору четвертой школы, бросают на Янкино лицо зеленые тени. «Что ты ржешь?!» — вопит она со слезами и топает так, что от черного лиственного ковра летят брызги. Часть их попадает Янке в лицо, добавляет круглые темные пятна к россыпи веснушек, и от этого зрелища Филипп снова закатывается. Он понимает, что надо остановиться, но не может. Янка размазывает грязь рукавом, а потом снова хватается за лоскут, свисающий с задницы. В дыре виднеется бледная кожа в пупырышках, набухшая багровым царапина, оставленная железным прутом забора, край сероватых трусов в голубой цветочек. От этих цветочков у Филиппа захватывает дух; он визжит от смеха, слезы ручьями текут по щекам; он обнимает живот, который, кажется, вот-вот лопнет. Янка бросает на него бешеный взгляд; Филипп стонет от хохота и закрывает глаза, а потом — вопит от боли, когда носок ее кеда врезается в голень, а руки вцепляются в его шевелюру и начинают наматывать волосы на костлявые кулаки с такой силой, что, кажется, сейчас снимут скальп. Полкан с громким лаем прыгает вокруг, припадая на передние лапы. «Перестань ржать!!!» — визжит Янка, и Филипп, слабо отмахиваясь, валится на колени. Но все еще хихикает. Никак не может остановиться. Кожа головы горит от боли, но он ржет так, будто уже знает: надо насмеяться напоследок, на всю оставшуюся жизнь…).

Из-под листвы торчало зеленое горлышко бутылки. Филипп бездумно вывернул ее из земли; вместе с ней на свет вылезла истлевшая пачка из-под сигарет, на которой едва виднелась надпись: «Стюардесса». Из зияющей дыры побежали жирно блестящие жуки, и Филипп опасливо подобрал ноги. На матовом от грязи (никаких отражений, спасибо и на этом) стекле бутылки угадывался след полукруглой этикетки. Бумажка давно разложилась, но, скорее всего, внутри был не лимонад. Когда-то Филипп не пошел бы сюда, даже если бы не боялся. Но теперь он был ничем не лучше любого из тех, кто курил здесь, прогуливая уроки, — и все из-за Янки. Правильно она сказала: зря он ее позвал…

Он обхватил голову руками, из последних сил стараясь не разрыдаться. Янка была его единственной надеждой; казалось, даже мертвая, она сможет что-нибудь придумать. Сумеет помочь. Может, как раз потому, что мертвая. Оставшаяся там и тогда, когда они еще верили, что способны что-то изменить. Еще не съеденная временем.

Но Янка оказалась живой. Взрослой.

Зажав голову локтями, Филипп, постанывая, принялся раскачиваться вперед и назад.

…Он не знал, сколько прошло времени. Мир стал пустым и прозрачным, и немножко, самую чуточку нетаким. Кто-то шел по тропинке — кто-то маленький и легкий. Филипп осторожно сдвинулся, чтобы ветки не загораживали обзор; он уже догадывался, кого увидит, но все же от мгновенного узнавания его прошиб холодный пот. Тощая фигура в куртке не по росту, короткие черные вихры. Широкий рот, всегда готовый заразительно улыбнуться — перед тем, как грязноватые пальцы поднесут к губам трубочку из кости, и над озером поплывет едва уловимое, невыносимо страшное шипение. Эта улыбка будет последним, что увидят его глаза перед тем, как опустеть навсегда. Перед тем, как Филипп в последний раз уедет в санаторий…