С ключом на шее (СИ) - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 63

Нам с мамой так будет проще, подумал он. Цепляясь за ствол березы, он поднялся на ватные ноги и обреченно шагнул навстречу Голодному Мальчику.

Он перегородил тропинку и закрыл глаза, не желая видеть его жадную ухмылку. Жилка на виске билась и дрожала, как пойманный зверек. Филипп ждал — но ничего не менялось, и тогда он подумал, что, наверное, это так и происходит — ты ничего не чувствуешь, потому что Голодный Мальчик высасывает из тебя душу, и тебе становится нечем чувствовать. Кажется, все в порядке, но на самом деле ты уже пуст. Не так уж это и страшно. Ведь бояться больше нечем.

Он качнулся, и его губы растянулись в слабой, почти блаженной улыбке.

— Вы чего? — послышался тонкий, сдавленный голосок, и Филипп распахнул глаза.

Голодного Мальчика больше не было. Вместо него на тропинке стояла Полинкина подружка — или кто-то, очень на нее похожий. Может, он прикидывается, подумал Филипп. Может, не хочет ходить по городу как есть, и перекидывается в нормальных детей. И ведь никак не узнаешь, настоящая это девочка — или он. Разве что дождаться, пока он сделает с тобой то, что обычно делает с людьми. Подождать, пока он начнет есть тебя.

Или заглянуть внутрь и найти остатки молчунов.

Филипп качнулся вперед, и его рот распялился, обнажая зубы. Не спуская с него глаз, девочка машинально пригладила темные волосы и нервно стрельнула глазами по сторонам. Еще не зная, что станет делать, Филипп шагнул к ней; растерянность в глазах девочки мгновенно сменилась мучительной, болезненной собранностью. Стиснув челюсти, она развернулась на одной ноге и брызнула назад по тропе.

Несколько секунд Филипп потерянно стоял, уронив руки; оглушенный потоком незнакомых, но пугающе разумных мыслей, он смотрел, как девочка скрывается за изгибом тропы. Он не успел ничего решить — из-за кустарника донесся дикий визг, и Филипп бросился на звук.

Первое, что он увидел, — отчаянно брыкающиеся, взлетающие в воздух белые кроссовки. Потом — огромные, распухшие черные руки на цыплячьей шее девочки. Он успел почувствовать мгновенное облегчение — обычная девочка, Полинкина подружка, правильно он не стал ничего делать, — и тут ужас догнал его и ударил в живот. Голодный Мальчик тоже вырос — но превратиться в обычного взрослого не мог. Он не рос — разбухал, обжираясь, и его кожа, не поспевая, натягивалась на выпирающей плоти, трескалась и чернела, залитая нефтяной кровью. Филипп чувствовал вонь его ран — вонь живых мертвецов и разлагающихся в зловонную жижу душ. Вонь санатория.

Девочка затихла и теперь молча билась в гниющих руках. Филипп слабо пошевелился, пытаясь отгородиться, не дать себе увидеть то, что сейчас произойдет, — но тут на него уставились бледные старческие глаза, раздался хриплый испуганный возглас, и черные руки разжались. Врезавшись худым и, наверное, очень твердым плечом в бок старика, девочка отпихнула его с пути и рванула прочь. Быстрая, как гончая. Как ветер. Как Ольга…

— Совсем дети невоспитанные пошли, — сказал дядь Юра, потирая ребра. — Видели, как она меня толкнула?! Носятся, как угорелые, с ног сбивают… Им вообще на все плевать!

— Да, — выговорил Филипп, глядя на его обтянутые черными перчатками руки.

— И заметьте: даже не извинилась!

Быстро взглянув на Филиппа, он сорвал с рук перчатки, обнажив морщинистые, синевато-бледные кисти в старческих пятнах. Небрежно сунул перчатки в карман.

— Проклятый климат, — сказал он. — По календарю — лето, а разве это лето? Одно название…

— Да, — заторможено повторил Филипп. Черные перчаточные пальцы торчали из кармана, и он был не в силах отвести от них взгляд. Дядь Юра, бегая глазами, переступил с ноги на ногу и тоскливо оглянулся. Спросил с напускной суровостью:

— А что вы тут, собственно, делаете? Я видел, как вы в кустах поджидали.

Филипп задохнулся от неожиданности. Он попятился, и дядь Юра шагнул на него.

— Ностальгия, — выпалил Филипп, и дядь Юра остановился. Приподнял бровь, ожидая объяснений. — Ностальгия, — веско повторил Филипп и выдавил кривую улыбку. — Мы здесь с пацанами целыми днями торчали. На пятачке. Ну, знаете… — он неопределенно повел рукой, и лицо дядь Юры прояснилось.

— Ах, на пятачке… — протянул он. — Что, хулиганом были в школе?

— Было дело, — смущенно улыбнулся Филипп. Стараясь больше не смотреть на перчатки, он бочком двинулся по тропе. — Пора мне… — пробормотал он.

— Хулиганом… — протянул дядь Юра и вдруг подобрался: — Да я вас знаю! Я вас запомнил… Это вы! Вы с подружками лампочки в моем подъезде били! — выкрикнул он, брызгая слюной. — И трусливо сбежали, когда я вызвал милицию! Вы…

Он нерешительно потянул к нему руки. Он весь дрожал и трясся, глаза его метались, челюсть дергалась, как на ниточке, и Филипп впервые понял, как дядь Юре было страшно, когда он прочитал записку. Наверное, еще страшнее, чем сейчас…

— Я все вспомнил! — выкрикнул дядь Юра и дико оглядел пустынную тропинку. — Ты, дылда белобрысая и нигдеевская девчонка… смотрит, как сожрать хочет, нельзя так на людей смотреть, такое не вытерпеть… Анонимки… — дядь Юра вдруг перестал трястись и выпрямился. — Ты меня не заложишь, — почти небрежно сказал он. Потянулся за пазуху — и Филипп услышал холодное шуршание стали. — Меня нельзя закладывать, у меня дела.

Нож невиданной хищной рыбиной выплыл из внутреннего кармана и блеснул на ледяном солнце. Дядь Юра топнул ногой, делая выпад. И снова топнул, замахиваясь ножом, как клюкой.

— Да идите вы нахер, — сказал Филипп, и дядь Юра застыл на месте.

— Чтоооо?! — плаксиво протянул он.

— Идите нахер, — повторил Филипп.

— Ты как со старшими разговариваешь?! — взвизгнул дядь Юра. Филипп раздраженно отмахнулся и пошел прочь. С дядь Юрой было покончено: убежавшая девочка (спасенная им девочка, наконец он смог кого-то спасти, Янка не права, все не зря) наверняка уже в милиции. А у Филиппа были дела поважнее.

— Говнюк малолетний! — заорал дядь Юра вслед. — Ремня на тебя нет!

Шторм улетел за пролив, разбился о скалы материка, и в О. снова наступило лето. Двор пронизан детскими криками и скрипом качелей. У соседнего подъезда старшеклассник, сидя прямо на сухом асфальте, натягивает велосипедную цепь. Ворона в палисаднике разделывает мощным клювом сушеную корюшку, украденную из связки на чьем-то окне, прямо под носом у трех растянувшихся на солнце дворняг.

Они сидят на лавочке у подъезда, как низкорослые старички. Они так привыкли бегать на Коги, что теперь просто не знают, чем заняться. Филипп окидывает двор тоскливым взглядом. Завистливо смотрит на двух пацанов, играющих в ножички на вытоптанной до глины площадке у турника. На стайку у качелей, где среди светлых, русых и темных голов сверкают невыразимой буфетной желтизной крашеные перекисью патлы. Над обесцвеченными волосами больше никто не смеется. Их носят с небрежной гордостью, как знак причастности к опасности и тайне.

— Резинку бы достать, — говорит Ольга. — Попрыгали бы.

Ей никто не отвечает, но перед глазами Филиппа встает моток, который бабушка вот только позавчера доставала из своего комода, чтобы поменять расхлябанную резинку в его трусах. Целая куча белых упругих петель. Если взять немного — бабушка и не заметит.

Ольга зевает, отчаянно прискуливая, и вытягивает ноги, такие длинные, что они почти перегораживают дорожку. Компания малышни копошится в песочнице. Сейчас Филипп завидует даже им. Его с Янкой и Ольгой отдельность кажется острой, как бритвенное лезвие. Он даже не беспокоится, что сидит с девчонками у всех на виду. Они трое — отрезаны. Они могут смотреть на других только сквозь фигурную щель в листочке стали с краями такими острыми, что только сунься — разрежет пополам. Ты даже не поймешь этого сразу. Тебе даже несколько секунд будет казаться, что все обошлось, пока кусок плоти не отвалится, заливая все вокруг кровью.

— Может, в классики? — говорит Ольга, и голос у нее такой слабый и неуверенный, что Филипп покрывается мурашками: что, если Голодный Мальчик добрался и до нее? Он испытующе заглядывает ей в лицо. Ольга выпячивает нижнюю губу и шумно сдувает с глаз отросшую челку.