Дочь княжеская. Книга 1 (СИ) - Чернышева Наталья Сергеевна - Страница 34

— Пойдём, маленькая. Пойдём, надо.

И я сдалась и пошла с ним, а желтоволосый остался. Силу доктора сТруви он на себе сполна изведал, что пытать её больше не решался. Так смотрел нам вслед, и молчал, и долго я взгляд его на себе чувствовала.

Пришли мы в госпиталь, и шли коридорами пустыми, что хорошо никто из живых не встретился, я бы не выдержала, и Канч сТруви не остановил бы.

Перед дверью в палату интенсивной терапии доктор сТруви остановился и так сказал мне:

— Наш долг и прямая обязанность исполнять волю тех, кто желает упокоения. Рано даю такое испытание, но ты сама выбрала его, что другой возможности поддержать тебя в метаморфозе нет.

И открыл дверь, и мы вошли, и я увидела раненого на постели, и то ещё увидела, что жить ему оставалось дней сорок, не больше, а и наполнены дни те будут страданием, ибо совсем скоро перестанут действовать сонные снадобья, притупляющие явь. Как увидела это, что само пришло ко мне точное знание в картинках прямо, так совсем стало плохо, и снова думала, лучше бы мне умереть, и прямо сейчас.

— Это она? — спросил он про меня у доктора сТруви.

— Да, — ответил тот.

Что у них разговор обо мне раньше был, я поняла.

И сказал раненый, что умирает и страшится мук, а хочет уйти из мира с достоинством и чтобы именно я его проводила. А доктор сТруви сказал, что не вправе мы отказывать тем, кто просит у нас избавления, мы — Проводники и Податели Смерти, таков наш путь и долг перед живыми, и что должно мне исполнить просьбу по чести.

— Для меня всё окончилось, дитя, — сказал раненый и с улыбкой сказал, с тихой такой доброй улыбкою. — Помоги мне, а я помогу тебе. Сам отдаю, по доброй воле своей. Бери, не обижай отказом, тебе даю, бери.

Я подошла, я же помнила, как сама не хотела жить калекою, а у раненого и жизни оставалось на немного дней и какой жизни, ни одному желтоволосому не пожелаешь.

— Ты уж передавай поздоровки желтоволосым от Заряна Чёрного, — продолжил он, — да каждому в очередь повторяй, что это им подарок такой за Красный остров и Лесовины, неумерший в боевой трансформации. Они вас до потери разума боятся, такую им месть я придумал, самому от неё радостно.

Он сделал над собой усилие и положил ладонь мне на руку, что теплом солнечным стало его касание, и так сказал ещё:

— Не бойся. Делай, что должно, без страха, и по моему слову пусть будет.

И я выпила его боль, и провела на Грань, и отпустила душу его с миром для нового рождения, а для себя поклялась исполнить пожелания Заряна Чёрного, стать истинным ветром смерти для желтоволосых, чтобы не ведали они покоя ни днём, ни ночью, а страх бы им глаза застил и выедал сердца.

Спала я мало потом, но глубоко и без снов, и поднялась легко, а доктор сТруви сказал, что добровольная жертва отдаёт во стократ больше силы, чем насильная, и потому ценится во все времена высоко, и никогда нельзя прерывать жизнь насильно, кроме как в бою, когда выбора нет. Но бой — другое дело, совсем другое, и сравнивать незачем.

И я пошла гулять к морю, долго сидела на камнях, подставляя лицо солнцу, впитывая всей кожей весеннее тепло. По небу бежали облачка, и иногда они солнце закрывали, и обжигало тогда холодом, как на лютом морозе зимой. Раньше я чувствовала солнце не так…

А за камнями кто-то плакал, навзрыд, как дитя малое. Я сомлела на солнце, не сразу плач распознала, но когда распознала, то пошла посмотреть, и почему-то казалось мне, что ребёнок потерялся и плачет, хотя как можно потеряться на закрытом от чужих, зачарованном берегу?..

Я подошла тихонько, чтобы не спугнуть, и увидела всё того желтоволосого. Он собрал ту рыбу, что я тогда растерзала, как-то добыл огонь и приготовил её себе на обед, частью съел, часть осталась в остывших углях. А теперь плакал, скорчившись на песке, намытом морем между большими камнями, что кисти рук сжимались у него в кулаки, загребая песок, и страдал он почти так, как я тогда перед ним.

Мне бы уйти, и пусть плачет, но нехорошо бы, не по-человечески вышло бы. Я подошла и села рядом на камень, обхватив коленки руками, и так сидела, пока он меня не узнал рядом с собой. Тогда сел, раненая гордость, смотрел недоверчиво и настороженно, что смеяться буду или как-то ещё злобу окажу. А лицо у него сталось от слёз совсем другое, что видела теперь, он сам мальчишка, ненамного старше меня. Может, одиннадцать лет ему минуло, а может, и десять… (помним, что имперские десять — это наши восемнадцать! — прим. автора).

А не было злобы, и я стала тихо рассказывать. Про Светозарный, про то, как держали мы город и не удержали его, и как спасались, и про Жданку рассказала тоже, и про дорогу к перевалу, и про жизнь нашу в Дармицком госпитале, и как мы доктора сТруви поймали и что потребовали от него, а он отказывался, пока княгиня светлая не уговорила его. И Заряна тоже вспомнила, и соплеменников желтоволосового вспомнила, как их страхом корёжило и что мне с ними делать пришлось. А до завершения метаморфоза ещё двадцать дней, и это значит, что ещё девятерых выпить придётся, а и выдержать сил уже нет, но надо.

Он всё это выслушал молча, и услышал, я видела. А потом сам заговорил. Хорошо говорил по-нашему, но смешно звук 'р' раскатывал, как камни в горной речке…

Имя ему было Эрмарш Тахмир, и он пошёл на войну, чтобы смыть позор со своей семьи, а позором покрыл весь род его брат старший, а и почему так сталось, про то желтоволосый не рассказал. Брата и детей его забрали служить Опоре, и младших тоже, а сам он пошёл сражаться.

Бой смывает все грехи, говорил он, и он верил, что спасёт семью, если отличится в бою. И поначалу было неплохо, а потом он повздорил с наместником Хитармом, и тот из действующих войск отправил бунтаря в мародёрские отряды, собирать детей и женщин врага, чтобы они служили Опоре.

Тогда он увидел, что это такое, каково это, служить Опоре, что в это входит и чем расплачиваются несчастные, угодившие в жернова, и понял, что семья погибла безвозвратно, погибла в муках и давно, пока он жилы рвал в боях с нашими отрядами. Потом был позорный плен и в плену увидел, как мы живём, кто мы такие и что мы такое, и меня увидел, что разглядел за чудовищной сутью живую душу.

— И всё, всё, во что я верил, оказалось полным дерьмом, — завершил он короткий свой рассказ, и ударил ребром ладони по камню, что больно ему стало, ему, а не камню.

И так ещё сказал, что жить ему незачем, и пусть я убью его, он не будет драться. А я сказала, пусть его другой кто-нибудь убьёт, а всего лучше, никто, пусть он живёт, желтоволосый. Зачем-то жизнь его ещё пригодится, не зря судьба увела от казни страшной.

Разное мы ещё могли бы друг другу сказать, но появился доктор сТруви, он искал меня, и сказал, что должно мне уснуть до заката, а на камнях у моря сидеть хватит. А про нас с желтоволосым так сказал, что возникла между нами магическая связь, и теперь нам с нею жить. Или не жить, но что мы сами решить должны. Грозное и редкое явление эта связь, на памяти доктора сТруви случалась раз или два всего, и решить за двоих кому-то третьему ничего невозможно, хотя почти всегда пытаются и почти всегда последствия ужасными выходят. И я просила доктора не убивать желтоволосого, пусть он живёт.

— А ты что думаешь? — спросил Канч сТруви у нашего пленника.

Тот плечами пожал, почти как человек.

— Мне при госпитале помощник нужен. Пойдёшь ко мне в услужение или убить тебя?

Я дёрнулась, но мне на плечо доктор положил руку и удержал. И сказал, что я решила, а теперь он решать должен, и мы не вправе ему запретить.

Он долго молчал, Эрмарш Тахмир, желтоголовый из Третерумка, и я уже поняла, что выбрал смерть, и грустно мне стало очень, до слёз, но он выдавил из себя трудное:

— Пойду.

И с солнца моего убежала туча…

Слабый толчок, словно издалека, сквозь чёрный колодец. Ещё один. Хрийз с трудом разлепила глаза, вглядываясь в окружающий мир. Мир был неправильным. Вместо высоких стен библиотеки — ряды окон, узкий проход между сиденьями, и вообще, это не библиотека!