Бансу
(Быль. Журнальный вариант) - Бояшов Илья Владимирович - Страница 21

— Я-то знаю, что Алёшка дурак, — сам себе сказал Чиваркин, отрывая подошву от окончательно прохудившегося ботинка и выкидывая поначалу ее, а следом и сам башмак.

Гризли ворчал за спиной. Вася выстрелил, в который раз грохотом и пламенем отгоняя наглеца, затем достал из сидора запасную обойму, переложил ее в карман комбинезона. Спускался он теперь, в отличие от Демьянова, забывшего в кабине левый «Service Shoes», по иронии судьбы босой на правую ногу.

Гризли трусил за ним, словно призрак, угрожающий, неостановимый, то и дело принюхивающийся к человеческим следам, которые вскоре закровянили. И ведь никак Васе было от него не отвязаться, никак было его не отогнать, никак он не мог отклеить от себя эту зловещую тень, а до реки оставалось еще далеко. Впрочем, по большому счету, и река не могла бы его спасти: гризли не мастера забираться на деревья, но пловцы они изумительные, так что шансы на избавление от напасти таяли. Небеса, промытые, чистые, издевательски синели, солнце жарило спину, раскаленные камешки впивались в подошву босой ноги, нещадно ее кромсая, сверкала повсюду, ослепляя Чиваркина, вкрапившаяся мириадами точек в местную породу слюда, и страшно боялся Вася, что не только не найдет он затерявшегося штурмана, но и сам не дотянет: кончится на середине пути. Едва оставались силы дрожащими руками перезарядить пистолет. Решив в случае нападения дорого продать свою жизнь и выпустить последнюю пулю в упор, в истекающую слюной, распахнутую медвежью пасть, Чиваркин срезал ножом первую попавшуюся березку и, охая от боли, опираясь на корявый посох, продолжил движение. Гризли не отставал. Единственное, что еще продолжало удерживать медведя от решительного броска, — очередной сноп пламени и грохот, вырывающиеся из маленького предмета в руке потенциальной жертвы. В этом упрямом преследовании было нечто мистическое. Бедный пилот Чиваркин не мог подобную мистику объяснить: обычно даже такие монстры, как аляскинские медведи, не охотятся за людьми, тем более летом, когда в мелких речках полно рыбы, а по холмам поспевает малина. Но преследователь был особенным: вот в чем дело! Настоящий кадьяк весом не менее полутонны с настолько тяжелыми лапами, что они не просто продавливали гравий и гальку, а утопали в них чуть ли не наполовину. Время от времени, когда гризли вытаскивал то одну, то другую лапу, он демонстрировал оглядывающемуся летчику просто чудовищные когти. Чиваркин не видел подобных даже у белых медведей — поблескивающие на солнце «ножи» кадьяка были не менее двадцати сантиметров. А клыки, желтоватые, огромные, словно бивни моржа, клыки! Гризли, словно нарочно, то и дело показывал их, когда ловил на себе взгляд двуногого, которого он столь методично и долго третировал. Глазки зверя не были преисполнены интеллекта, но в них читались целеустремленность и поистине адская сила — эти злобные горящие уголья заставили летчика вспомнить о майоре Крушицком и о его прощальном взгляде. «Что же будет после того, как останется последний патрон? — с отчаянием думал Вася, в очередной раз нажимая на спусковой крючок. — Что же будет после?»

А после было обыкновенное чудо, которое и спасло капитана 1-й авиаперегоночной дивизии от верной гибели именно в тот момент, когда последняя пистолетная обойма опустела уже наполовину, а силы растаяли настолько, что летчик с трудом различал в наплывающей на глаза темноте зверя. И явилось к Чиваркину это самое что ни на есть обыкновенное чудо в образе маленькой злой Богдановны.

Есть женщины в русских селеньях: забытая из-за мужских игр на озере Кэрбиш, облепленная комарами «трактористка» при помощи веревок и примитивных по исполнению, но хитроумных по замыслу рычагов умудрилась не только выправить «Марью», но и дотянуть ее до воды, поставить «на поплавки», заклеить фанеру фюзеляжа приготовленным в ведре дегтем и, наконец, употребить все свое оставшееся упрямство на очередную реанимацию мотора. Гризли ее так и не навестили: скорее всего, их отпугивали запахи бензина и машинного масла. Хотя майор не особо расщедрился на паек, бескормица Богдановне не грозила: во время работы амазонка питалась тушенкой и хлебом, а после починки распутала взятую с собой леску с крючком и грузилом, вдосталь набрала мотыля и, закинув уду, наловила в избытке гольцов. Ничего не стоило затем даме очистить жирную рыбу, водрузить над костром котелок, посолить, поперчить варево, кинуть в него луковицу и подкрепиться наваристой, вкусной ухой. Оставшийся бульон, покрытый янтарной коркой, она перелила в предусмотрительно взятый бидончик и отнесла его в самолет (как оказалось, совсем не напрасно). Благодаря несомненному техническому таланту некрасовской героини, а также ее слезам и мольбам (не обошлось и без отчаянной ругани!), возродившийся гидроплан зачихал, закашлялся, окутался дымом, затрясся по волнам, накренился, чуть ли не прочертив верхним крылом по воде, затем выправился, подскочил, взлетел и отправился бороздить вымытые небеса. Женщина и не думала о возвращении в Ном: она искала трех дураков.

Прочесав северную сторону злополучного хребта и не обнаружив там никого, кроме стада оленей и все тех же медведей (полутораплан здорово напугал собравшихся на очередном склоне самку с тремя детенышами), неостановимая Богдановна перелетела на южную и вот здесь-то, повиснув над более пологой стороной, ясно увидела внизу две, бросающие от себя тени, фигурки: двуногую, ковыляющую по направлению к недалекой Хашибе, и, следом, четвероногую, явно преследующую добычу.

Зверь поднял на гидроплан тяжелую неповоротливую башку и угрожающе, хрипло рычал, словно предчувствуя тщету всех своих усилий. Клыки его были видны даже из разбитой, без бортовых стекол, кабины Ш-2.

Женщина, развернувшись и пойдя на бреющем, дотянулась до ракетницы — выпущенная по гризли дымная ярко-красная струя настолько испугала медведя, что он впервые отбежал на значительное расстояние. До галечной отмели Чиваркину оставалось совсем ничего. Летчик отбросил жердину и, умоляя Бога, чтобы Бог не оставлял его, рванул к реке, несмотря на кровавившуюся лодыжку. Гризли поскакал следом со скоростью полного сил жеребца. Расстояние трагически сокращалось, однако Господь, непонятно за какие Васины добродетели, вновь помог несчастному летуну: «Марь Ивановна», милая, дорогая, драгоценная «Марь Ивановна», дав по гризли еще один впечатляющий залп из ракетницы, уже садилась на воду.

— Радуйся, — проворчала Богдановна, с такой силой втягивая Чиваркина за шиворот в лодку, что окончательно сдувшийся Вася почувствовал себя беспомощным малым ребенком. — Топтыгин тебя едва за жопу не цапнул! Что не убрал его?

— Боялся, не свалю. Боялся: напрыгнет он на меня, раненый.

— Нож на что? — крикнула женщина.

Вася промолчал.

— Слабо, — ответила за него Богдановна.

И, выруливая на середину реки, не преминула сплюнуть:

— Мужики, называется… Тьфу!

Провожая гидроплан с ускользнувшей добычей, гризли встал на задние лапы — даже сверху он казался истинным великаном: страшным, злобным, с красной открытой пастью. Как и оставшийся на той вершине одинокий, словно вечность, столб-тотем, он был сам символ, сам дух Аляски: впрочем, и летчик, и техник на него уже не смотрели.

— Прости, что мы тебя там… того… оставили, — хрипел Чиваркин, испытывая скорее стыд, чем радость от встречи со своим озабоченным ангелом-спасителем (стыд был не только за себя, но и за конченого эгоиста майора).

— Да вы всегда баб бросаете, — отмахнулась та. — Ничего. Мы привычные…

«Ничего» — вспомнился Чиваркину пророческий сон. И Вася, отвернувшись, заплакал, впрочем, «трактористка» на сопли горе-летчика уже не обращала внимания.

Ш-2 вновь стрекотал над пустыней. Им невероятно свезло — не прошло и пяти минут полета вдоль речной дуги, как пришедший в себя Чиваркин заметил в прибрежных камышах серый дым, а затем, когда Ш-2 приблизился, лежащего ничком рядом с дымящимися головешками человека. Но не успела Богдановна, убедившись, что перед ними именно тот, кого они ищут — изможденный, вымотанный, с трудом поднявшийся от костерка советский штурман Демьянов, — повернуть на снижение, как с противоположной закатному солнцу стороны появилась и принялась увеличиваться черная точка.