Поющий омуток
(Рассказы и повесть) - Крашенинников Авенир Донатович - Страница 6

Вторая половина зимы миновала, стало пригревать солнышко, застучала капель. Струйки воды просквозили берлогу, разбудили медведя. С ворчанием разворошил он завал. В животе стонет от голоду, ноги подкашиваются, да лес-то еще пустой, ни травинки, ни былинки. А медведь, если проснулся, больше уж заснуть не может. Ходил, ходил он по тайге, да ни с чем и вернулся. Махнул лапой, лег у залитой водою берлоги и заревел нечеловеческим голосом.

Бурундучок услышал, участливо спросил из дупла:

«Кто таков и чего плачешь?»

«Я медведь, твой сосед. А реву потому, что вода из берлоги выгнала и покушать нечего».

«Ладненько, я с тобой поделюсь», — сказал добрый бурундучок и покормил медведя своими запасами.

Наелся медведь. «Ну, спасибо тебе», — говорит. И добродушно погладил бурундучка по спине когтями.

Еле-еле зажила у бурундучка спина, да навсегда остались на ней пять темных полос.

Тунгусы называют бурундука «медвежья совесть», а месяц май — месяцем бурундука. Охотники говорят — и это уже не сказка, — будто весной бурундуки выходят из нор, как по часам, точно в то самое время, когда вылезают из берлоги медведи.

— Я люблю бурундука, хочу с ним дружить.

Мне не понравилось, как дочка это сказала. Ради «я хочу» бурундук попадает в клетку. Он берет еду из рук. Он любит мед. Нальешь меду в скорлупку грецкого ореха — он садится на задние лапки, подносит посудинку ко рту передними и пьет. Он любит целыми днями носиться в колесе… Так умильно пишут о бедном узнике. Но что же ему остается делать? Объявить голодовку он не может. А без движения остановится и умрет деятельное бурундуково сердечко…

Нынче за все лето я не встречал ни одного бурундука. Или они почему-то опасаются меня, или впереди ожидается небывало долгое ненастье.

Или я научился двигаться бесшумно, или ветер повевал в мою сторону, только сперва она меня не учуяла. Да и я сам заметил ее случайно. Было близко к полудню, хариус не брал. Я видел, как серые узкие тени прячутся на дне, чуть пошевеливаются между коряг на быстрине, но никакими лакомствами соблазнить их не мог. И вообще в природе что-то назревало. Пасека была от меня всего в полукилометре, однако пчелы, обычно целый день хлопотавшие на сыром песке у среза воды, куда-то запропали. Отойди от речной текучей прохлады и почувствуешь, как душно, распаренно пахнут шапки болиголова, еловая хвоя. Стояла чрезмерно подчеркнутая тишина.

И в этакой тишине я заслышал странное шлепанье. На другой стороне Быстринки кто-то будто полоскал носовой платок. Заросли ивы с длинными патлами листьев, витые черные стволы черемух нагибались над водой, и ничего в их неподвижности я не различал. Но шлепанье доносилось именно оттуда. Зрение, сперва рассеянное, сконцентрировалось. И вдруг от воды оторвалась странная рыжая маска с висячими белесыми бакенбардами, с торчащими кисточками на ушах. Две точки полыхнули зелеными колючими огнями. Угрожающе фыркнуло и пропало.

Померещилось, что ли? Набродился, дозакидывал удочку до гула в ушах, до рези в глазах, вот и приблазнилось. А все-таки стало не по себе. Все же не русалка с зеленой прической, не чмырь болотный на лягушачьих лапах привиделись. Самая настоящая рысь лакала студеную водицу, пообедав, наверное, парной зайчатиной.

Нынче зайцев расплодилось обильно. Умные и хищные соседские собаки таскали придушенных косых своим хозяйкам. В деревне гостил гончий пес Аргон, так этот совсем спятил, носился по долам и лесам, с рыданиями преследовал зайцев. Однажды моя теща мирно срезала груздочки, и внезапно на нее вылетел заяц, перевернулся в воздухе, как акробат, стреканул наискосок. За ним вымахнул Аргон и с этаким презрением посмотрел на обомлевшую среди рассыпанных груздей женщину: «Чего не стреляла, раззява, прямо на тебя выгнал!»

Так что рыси ничего не стоило прихватить зайца на обед.

Сколько я бродил по лесам, но встретиться с дикой кошкою ни разу не довелось. Да и слава богу. Рассказывали, что зимой рысь порвала в деревне двух собак и своего дальнего родича кота Ефима, ленивого до обмороков. Говорили — она может затаиться на толстой ветке и терпеливо караулить, а потом кинется тебе на загорбок, железными когтями, клыками вопьется. «Вряд ли лесная кошка набросится на человека», — посомневался я тогда.

Но теперь эти разговоры вспомнились, я с оглядкой подхватил удилище и — скорей от берега.

Через луговину, насадив на штаны всяких цепких семян и пятен пыльцы, добежал до пасеки.

Совхоз держал несколько пасек, эта была самая маленькая, в три десятка ульев, и пристроилась за речкой чуть ли не напротив нашего дома. Отвечал за нее Петя-пасечник, мой приятель, живший в деревушке уже несколько лет. Дом ему дали совхозный, с омшаником, складом и сараем, на самой пасеке. Воздух там был медовый, перемешанный пчелиными крылышками, каждая работница оставляла за собою едва заметный золотистый след. Комарихи почему-то на пасеку не жаловали, и у Пети окошки всегда были открыты, только чуть призадергивались занавесками, украшенными мережкой — петушками.

Издалека я услышал стрекот ножной швейной машинки. Заглянул с дороги в окно: Петя шил что-то, нажимая педаль босою пяткой. Я окликнул его, он замахал рукой, приглашая входить.

— Погоди, счас строчку закончу! — встретил он меня и быстрее завертел колесо.

Петя, до того как освоить искусство медосбора, работал в небольшом райцентре портным и закройщиком, пользовался особым расположением жен и дочерей руководства, жалованье получал хорошее, честное, без всяких задних карманов. Маленький, тощенький, был он на самом деле жилист, физически очень силен, в ходьбе неутомим, в работе по-крестьянски упорен. Все эти качества для пасечного дела, да, наверное, и для любого бы другого, оказались куда как полезны. А пошел он в пчеловоды ради своей жены Маруси. Целебный воздух, лесные травы, мед и молоко, свежайшая рыбка, а главное, по-моему, душевный покой остановили беду, начали исцелять молодую женщину от жестокого недуга, который, по предсказаниям врачей, непременно свел бы в скором времени Марусю в могилу.

В избе порхала прохлада, пахло сухими травами: зверобоем, душицей, лекарственной ромашкой. Маруся приветливо вышла ко мне из-за деревянной переборки, обычной в наших уральских избах. Крупная в кости, большелицая, рослая, она казалась порядком старше Пети, хотя были они одногодками.

— Платье мне шьет, — почему-то шепотом сообщила она, кивая на согбенную спину заработавшегося мужа. — Да к чему мне здесь-то новое платье?

— Здесь не здесь, а без новых платьев женщина быстрее стареется, — умудренно возразил Петя, каким-то чудом сквозь звоны и стрекот машинки Марусин шепот услышав; должно быть, не впервые Маруся такое говорила. Он вытянул из «лапки» обе нитки, мигом перекусил их. — Счас медка нацежу, чай пить станем.

Поднялся, зашлепал по крашеным половицам растоптанными, бугристыми в суставах ногами.

— За приглашение спасибо. Но я прибежал к вам со страху. Рысь видел. Совсем близко отсюда. Отогнать бы. Ружье у тебя хорошее…

— С ружьем выйдешь — он за километр тебя обойдет, — покачал головою Петя.

Принес тарелочку, до краев налитую насквозь светящимся, точно в нем навсегда сгустилось солнце, янтарным медом; сверху лежал неизвестно откуда попавший лепесток ромашки, отражаясь в глубине.

— Отведай, а я тебе расскажу, какая у меня и у Маруси с ним встреча была.

Петя почему-то упорно называл рысь в мужском роде. Самовар у них оказался горячим, от него пахло дымком сосновых шишек. Маруся отвернула узорный краник, налила всем по чашке, добавила крепкой заварки чая и целебных трав.

— Может, у страха глаза велики, — смущенно улыбнулся Петя, — а по мне — тигр да и только. Мы шли с полнехонькими корзинками по лесу, еле тащились. Знаешь лес-то на горе, там сухостою полно. Ну, тащимся себе, и вдруг Маруся толк меня под ребра и шепчет: «Гляди, гляди, Петя!..» А по подстилке листвяной этак парадно, не скрадываясь, плывет за нами этот рысь. Весь вроде как в веснушках, на кончиках ушей султанчики, на хвосте кисточка малярная. Хвост держит прямой, кончик загнут кверху, не виляет. И глазеет на нас этакими азиатскими, припухшими вроде, зенками. Мы остановимся — он остановится, мы пойдем — он идет. Что делать? «Уйди, — говорю, как могу, спокойно. — Уйди». Не слушается. У меня по спине мурашики: а ну как на Марусю прыгнет! За кочки, за пеньки зацепляться начал. Хоть бы нож охотницкий на пояс взял, а то перочинник в корзинке для грибов! Палку бы, что ли! Хвать палку с земли — труха одна, хвать другую — на звенья распалась… Он все видит и идет себе, идет. Ровно посмеивается. До того мы перепугались, не хуже тебя… Ты давай угощайся медком-то, — вспомнил Петя, ближе пододвигая тарелочку.