Вверх тормашками в наоборот-3 (СИ) - Ночь Ева - Страница 44

Высокий, худой, широкоплечий. Почти красавчик, как и все мужики на Зеоссе. Замызганные тёмные волосы с рыжеватыми искрами зачёсаны назад и сальными прядями свисают до плеч. Высокий лоб пересекает тонкий шрам и теряется в раскроенной надвое левой брови. Когда-то ровный нос смотрит немного набок – видимо, ломали не раз, что не удивительно. Губы сочные и красивые. И глаза – бесстыжие зелёные, яркие-яркие, как весенняя молодая листва.

– Приветствую вас, о, спасители тела моего! Да пребудет с вами солнце Зеосса и благие вести. Барк – великий философ прошлого и настоящего – никогда не забудет вашей милости.

С этими словами он склонил голову и приложил руку с полупустой бутылкой к сердцу. А затем, запрокинув голову к небу, приложился к пойлу. Пил жадно, словно помирая от жажды. Тёмные струйки текли из уголков его губ и бордовыми пятнами марали и так грязный отложной воротник рубахи, который почему-то лежал поверх плаща.

Наверное, мы все зависли, оторопели от вида нового знакомца. И в этой тишине раздались медленные издевательские хлопки.

– Браво! И ради этого пропойцы вы хотели сражаться вдвоём против толпы? – голос Леррана звучал ядовито. Он бы размазал всех по стенке. Хорошо хоть в чистом поле, как говорится, стен нет.

– Не вдвоём, а втроём, – спокойно поправил Леррана Ренн. – Но ты один со всеми справился, не так ли?

Ух! Какой взгляд у Лерранчика! Серебро из-под ресниц блеснуло, аж дышать тяжело стало. Мог бы – убил бы, наверное.

– Не спорьте, други, кто кого сильнее, ибо споры делают наш дух слабее!

Он ещё и стихоплёт пьяный.

– В спорах рождается истина, – возразила я этому замызганному существу. Он тоже сверкнул глазами. Но до Леррана ему явно далеко. К тому же философская пьянь улыбалась:

– Не гоже спорить именно о силе, дева. А вы забавные, как я посмотрю. А самое смешное знаете в чём? – он выставил вперёд пустую бутылку, пытаясь подчеркнуть важность своих слов, и многозначительно прошептал: – Завтра обязательно придёт!

С этими словами он рухнул на земь как подкошенный. Мила ойкнула, испуганно метнулась Офа.

– Не бойтесь, – успокоил Айболит. – Теперь он просто спит. Проспится, тогда и другой разговор будет. А пока…

Ловкие лапки кровочмака деловито обшарили объёмный плащ Барка и достали несколько бутылок. Затем ещё несколько он выволок из фургона.

– Когда проснётся, будет весело.

Что тут скажешь? Кажется, мы приобрели очередную головную боль. Но знаете? Когда и так есть кому мозг выносить, одним человеком больше, одним меньше – нет никакой разницы. Вот так-то.

Айбин

Он ждал пробуждения старого друга с вожделением, как порцию свежей горячей крови. Теперь, когда жажда отошла на дальний план, развлечения подобного рода могли дать силу куда большую, чем красная жидкость.

Но его бодрил не возможный приток энергии, а развлечение. Айбин раздувал ноздри, прятал глаза под тяжёлыми веками и крепко сжимал губы, чтобы не выдать себя коварной улыбкой. Вряд ли кто догадывался, какое изысканное блюдо ждёт тех, чьи пути пересекались с философствующим Барком.

Лошади тянули повозки медленно. Холодный воздух колыхался, как завеса, народ поутих и присмирел: усталость обволакивала путников, только любознательный Гай был неутомим. Его звонкий голос и смех будили полусонное пространство и заставляли людей и нелюдей прислушиваться к вороху вопросов, что изрекало дитя без устали.

Гай преображался на глазах.

– За эти дни он словно подрос и позврослел, – доверчиво делилась наблюдениями Нотта. – Я привыкла, что он не меняется, как застывшая капля смолы.

– Не было толчка. Поэтому почти не развивался. Сейчас он получает много больше, чем когда ты поила его кровью. К тому же, у него много впечатлений от новых людей. Он от каждого тянет то, что ему нужно. Кровочмаки растут скачками. Не удивляйся. За год малыш может дотянуть до облика и развития пяти-семилетнего человеческого ребёнка.

Нотта не удивлялась. Смотрела на Айбина с испугом и благоговейным ужасом. В хорошем смысле слова: пока что не могла представить столь быстрый рост Гая, которого считала своим сыном.

– Если такое случится, все поймут, что он… необычный, – певица никак не могла произнести открыто, что мальчик – кровочмак.

– Кто все? – Айбин кривил губы и сверкал глазами. – Не думай, что будет потом. Живи тем, что есть сейчас. И прекрати бегать за ним, как полоумная квока. Не бойся. Мы больше мертвы, чем живы. Ему нужно учиться падать, чувствовать боль, чтобы знать собственные реакции и легко адаптироваться к регенерации. Это у человеческих детёнышей коленки заживают долго. У кровочмаков – почти мгновенно. Даже если он упадёт и свернёт шею, ничего непоправимого не случится.

Он наслаждался, глядя на трясущиеся губы Нотты. Она никак не могла переломить сознание и с упрямством осло продолжала сдувать пылинки с Гая.

– Зачем ты над ней издеваешься? – поинтересовалась Дара, не пряча осуждения. Сопела сердито и метала молнии глазами. – Он для неё – сын, и каждая мать будет тревожиться о собственном ребёнке. Не сможет она привыкнуть к его особенностям, понимаешь? Смотреть равнодушно, как он падает или ранится, не сможет!

– Ну и зря, – ворчал Айбин, чувствуя что-то отдалённо похожее на угрызения совести, которой, как он считал, лишён напрочь. – Я подготавливаю её, чтобы не выла, вдруг что случится.

– Она всё равно будет выть, хоть ты тут костьми ляг. По-моему, тебе доставляет удовольствие ловить её страхи.

Девчонка хорошо била в точку. Даром что никогда лук в руках не держала. Впрочем, этот пробел удачно исправляли Ферайя и Сандр: учили Небесную обращаться с оружием. Какие взгляды кидал на это безобразие Геллан, лучше никому не видеть. Но стакер молчал, а кровочмак снимал сливки с копошащихся в пространстве эмоций. О, это экстаз, пиршество для иссохшего и позабывшего многое тщедушного тела!

Солнце клонилось к тверди, когда очухался Барк. Он вылез из фургона, предоставленного временно в его единоличное пользование, помятый, сонный и злой. Его трясло. Тело ходуном ходило, а горе-философ поджимал разбитые губы, чтобы те не плясали с телом в такт.

– Шаракан, дайте драну, – прохрипел он, не пытаясь даже встать на ноги. Айбин подозревал, что подобное ему пока что не под силу: Барка не просто подтряхивало. У него раскалывалась голова, и болело всё. Колошматили философа от души, живого места не оставили.

– С добрым утром, философ всех времён и народов! – поприветствовала Дара хмурую фигуру. – Драна нет, прости.

– Вижу, слава моя долетела и до забытых дикими богами селений, – передёрнул плечами Барк, пытаясь удержать губы на месте. – Айбингумилергерз, любезнейший, не будешь ли так добр порадовать старого друга жизненно необходимым в данных обстоятельствах лекарством?

– Не буду, – склонил всклокоченную голову кровочмак.

– Образина ты лохматая, а не товарищ! Сморчок кровочмаковский, тварь трусливая! – Барк выговаривал ругательства с истовой горячностью, вкладывая в слова гнев и раздражение. – Не иначе как не обошлось без твоих мерзопакостных лап! Только такие, как ты, смеют обирать беззащитных странствующих философов и лишать их хлеба насущного! Верни дран, прошу тебя по-хорошему!

Кровочмак только ухмылялся и жмурил глаза.

– На вот, поешь, болезный, – протянула миску с едой Росса. – Еда она полезнее будет, чем всякая дрянь.

Барк затряс головой и застонал от боли. Лицо перекосило гримасой страдания. Он быстро сложил руки на груди, чтобы не показать, как трясутся его ладони. Сейчас он вряд ли бы удержал плошку.

– Делаем привал, – скомадовал Геллан. – Отдыхаем, греемся, ужинаем.

Барк продолжал восседать на подножке фургона, как старая больная птица. Да он и так не совсем здоров. Обхватил руками костлявые плечи и, уже не скрываясь, трясся, находясь на грани между бодрствованием и забытьём.