Корсар (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич - Страница 38

— Ох, не сносить мне из-за тебя головы! — пожаловался воевода Алферьев.

— Не бойся, я ему нужен, поэтому гневаться если и будет, то только для вида, — отмахнулся я.

Я как раз занимался проверкой привезенного русским купцом воска, когда ниже по течению, от стоявшей там Новодвинской крепости стали доноситься пушечные залпы. Это были не учения. Так долго попусту стрелять не будут. Хоть убей, но я не помнил, осаждали шведы Архангельск и если да, то чем это закончилось? На всякий случай приказал экипажу приготовиться к бою и отшвартовке. Если пришел большой флот, попробуем уйти вверх по течению. Пусть шведы попробуют прорваться мимо города, под обстрелом пушек.

Пушечная стрельба прекратилась. Прошло часа два, и до Архангельска добрались новости. Оказывается, к устью Северной Двины подошел шведский флот в составе четырех линейных кораблей, шнявы и двух галиотов. Галиот — это придуманное голландцами двух- или полуторамачтовое судно с плоских дном и мощными килем, форштевнем и ахтерштевнем. Я бы назвал его вариацией гукера. Грот-мачта ставится примерно в трети длины судна от форштевня. Перед ней несли фока-стаксель и один-два кливера. На самой мачте поднимали грота-трисель большого размера, шпринтовый или гафельный, а над ним ставили прямые марсель и иногда брамсель. На бизань-мачте поднимали только небольшой трисель, причем для крепления гика-шкота за корму выносился выстрел. Я видел галиоты длиной метров тридцать, с тремя мачтами и водоизмещением тонн пятьсот, но сюда пожаловали небольшие, тонн под сто. Шведы захватили на острове Сосковец артель рыбаков и потребовали, чтобы кормчий Иван Седунов по прозвищу Ряб довел их до Архангельска. Прозвище, наверное, получил потому, что был рябой или ловил и продавал рябчиков. Птиц потрошили, замораживали, складывали в бочки и оправляли по санному пути в Москву на столы богатых горожан. Иван Седунов был бобылем беспахотным. Бобыль — это не семейное положение, а вид экономических отношений между землевладельцем и крестьянином. Если крестьянин брал не полный надел земли, который называли жеребьем и за который надо было не только вносить плату зерном или деньгами, но и отрабатывать повинности, а только двор (дом с хозяйственными пристройками и приусадебным участком) без земли (беспахотный) или не весь жеребий (пахотный), то отдавал только арендную плату, повинности на исполнял и подрабатывал всякими промыслами. Бобыль Ряб летом рыбачил на монастырь, у которого арендовал двор, и, возможно, промышлял зимой рябчиков и пушного зверя. Так вот этот кормчий Иван Седунов и посадил на мель шняву «Мьёхунден» и галиот «Фалькен» метрах в четырехстах от Новодвинской крепости, причем носом к ней, из-за чего корабельные пушки оказались не при деле. Второй галиот «Тёва-литет» успел отвернуть, а потом, забрав экипажи с севших на мель судов, которые оказались под обстрелом крепостных батарей, удрал в море, к своей эскадре. Бобыля Ряба и захваченного ранее переводчика Дмитрия Попова, который готов был показать врагам путь в Архангельск, но только не знал его, шведы застрелили из мушкетов. Самое забавное, что несостоявшегося предателя убили, а героя легко ранили.

Шведская эскадра поболталась несколько дней в море неподалеку от устья Северной Двины, погоняла рыбаков и ушла восвояси, пополнив русский флот двумя военными судами. Через неделю, когда я закончил погрузку своих кораблей, от шведов уже и след простыл. На всякий случай я приказал Хендрику Пельту, которого перевел из капитана шхуны в капитана нового корабля и, как следствие, сделал командиром моей «эскадры», держаться мористее, а если увидят шведскую эскадру, удирать от нее. Линейные корабли не догонят мои суда. Алису Грей отправил в Лондон к маме, где будет ждать моего возвращения осенью.

Я ездил из Архангельска в Москву на поезде. Щедрый российский судовладелец оплатил место в плацкартном вагоне, а я доплатил до купейного. Остальные три места в купе занимала семья: папа, мама и дочь лет тринадцати. Они решили, что все купе их, и не смогли смириться с моим присутствием. Будь их воля, наверное, выкинули бы меня в окно. Поскольку папа был жидковат в сравнение со мной, гадила мне мама, портила жизнь по мелочи едкими замечаниями и лошадиным фырканьем, когда я не реагировал. Она была так похожа на мою жену, с которой я к тому времени развелся, что мне хватало жизненного опыта, наработанного за годы семейного счастья, игнорировать ее полностью, чем бесил ее неимоверно. Злость выгружала на свою худшую половину, у которой не хватало смелости или ума пожить в разводе, мире и покое. Может быть, она бы добилась результата, но наступила ночь, легли спать, а утром уже были в столице.

В начале восемнадцатого века путь из Архангельска в Москву занял у меня четыре недели без одного дня. Два эти города соединяла цепь ямов — почтовых станций с постоялым двором для отдыха ямщиков и путешественников и конюшней для разгонных лошадей. Расстояние между ямами было километров сорок-пятьдесят — дневной пробег лошади без спешки. Если везли срочное сообщение, то могли за день преодолеть в два и даже три раза больше, меняя на станциях лошадей. Моя задница отвыкла от многочасовой езды на лошадях, поэтому посоветовала голове не спешить. Все равно до второго в этом году прихода моего флота в Архангельск пройдет намного больше времени, чем у меня на поездку в Москву. Мои сопровождающие — дьяк и царский курьер, приставленные ко мне то ли в помощь, то ли для слежки, чтобы не сбежал вдруг непонятно с чего — пытались во исполнение указа царя ускорить движение, но как-то не очень требовательно. Зад дьяка уж точно еще меньше моего привык к верховой езде.

Москва пока что помещается в пределах исторического центра. Храм Василия Блаженного стоял не там, где надо. Кремля, если не считать крепостных стен, как такового, не было. Сгорел месяца за полтора до моего приезда. Уцелели только Житный двор и Кокошкины хоромы. В храмах сгорели богатые оклады ценой на полтора миллиона рублей. На колокольнях попадали колокола. Как мне рассказали, разбился на куски и самый большой колокол весом в восемь тысяч пудов. Те же рассказчики утверждали, что это дурной знак, наказание за то, что царь отрекся от правильной веры и приказал брить бороды и носить немецкое платье. Пожар перекинулся на Замоскворечье, где сгорело пара тысяч дворов, и сейчас там вовсю стучали топорами, торопясь до зимы возвести новые терема.

Петра Первого в Москве не было. Он мотался между Псковом, Воронежом и селами Преображенском и Семеновском, где стояли его первые и самые любимые полки, которые теперь назывались лейб-гвардейскими. Оказывается, раньше преображенцы носили чулки зеленого цвета, а семеновцы синего, а теперь и те, и другие — красного. Потому что в сражении под Нарвой бились, стоя по колени в крови. Судя по красным камзолам, раньше сражались в крови по шею.

Метро пока что нет. Мне и слуге дали по оседланной лошади из царской конюшни, точнее, из того, что осталось от царской конюшни. Конюхи, наверное, сочли меня персоной незначительной, потому что оба коня были одинаково плохи. Зато седла немецкие и попоны шикарные, с висюльками из желтого металла и вышитыми золотыми нитками двуглавыми орлами. На метро «Семеновская» в двадцатом веке находились редакции журнала и газеты, с которыми я недолго сотрудничал после института, а возле станции «Преображенской» жил несколько месяцев. Сейчас это два небольших села в дальнем Подмосковье. Сперва я приехал в Преображенское, но царя там не оказалось, и отправился в Семеновское. В обоих селах строятся казармы из камня и дерева, и при этом хватает пустующих домов. Кстати, и во многих деревнях, через которые мы ехали из Архангельска, были пустые дворы. Как мне объяснили, строят их про запас, для крестьян, которые надумают перейти от другого землевладельца. Кстати, в одной деревне могло быть по несколько землевладельцев. Часть дворов могла принадлежать одному дворянину, часть — другому, а часть — монастырю. Только в царских селах и деревнях хозяин был один. Не знаю, кому принадлежали Преображенское и Семеновское, но основную часть населения в них составляли военные. В первом улицы были заполнены людьми в зеленых мундирах, во втором — в синих. Кстати, лошади и у тех, и у других были еще хуже наших, так что зря я материл царских конюхов. Русские, видимо, тоже переняли у монголов потребительское отношение к этим животным: везет — и слава богу, большего и не требуют. Со стати воду не пить.