Корсар (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич - Страница 43

— Судя по гонору, боярин? — уточняю я.

— Из детей боярских, — отвечает адъютант.

Дети боярские занимали промежуточное положение между боярами и дворянами. Как понимаю, это младшие сыновья или потомки удельных князей и бояр, лишившихся уделов. Видимо, я тоже по статусу боярское дитё. Девять лет назад местничество было отменено, но народ еще помнит своих героев.

— Мог бы боярином стать, да не успел, потому что тестя, который его продвигал, казнили, — продолжает Мефодий Поленов. — Два поместья, полученные в приданое, отписали на государя, остались только вотчина на семнадцать дворов верстах в десяти отсюда и подворье здесь.

Вотчина — это земля, перешедшая по наследству, от отца, а поместье получают от царя за службу. Семнадцать дворов — около сотни крестьян, потому что в некоторых могут жить по две, а то и по три семьи, причем не всегда родственники, совместно обрабатывать один жеребий и заниматься каким-нибудь промыслом. По местным меркам, Артюховы — люди не бедные. Тем более интересно, почему дочку никак не спихнут?

— А почему дочка в невестах засиделась? Приданого нет или какой изъян имеет? — поинтересовался я.

— Приданое есть. Вотчину зять унаследует, потому что все сыновья погибли в Крымском походе. Про изъяны ничего не слышал. Вроде бы нет, а там — кто его знает?! — отвечает он.

— Разве никто не присылал родственницу осмотреть невесту? — не унимаюсь я.

— А к ней никто не сватался, — отвечает адъютант.

— Почему?! — удивляюсь я.

— Я же сказал: из-за тестя! — с раздражением, как тупому, повторяет поручик Поленов. — Пока он был жив, Настька еще дитем была, а теперь из родовитых никто не возьмет, побоится царского гнева, а с простолюдином они родниться не захотят.

Теперь понятна была заносчивость Артюховых: вы нас презираете и мы вас тем же, по тому же месту, столько же раз и так же больно!

— Ты забыл сообщить, кто его тесть и чем провинился, — подсказываю я.

— Как кто?! — удивляется моему невежеству Мефодий Поленов. — Федька Шакловитый, окольничий. Был начальником Стрелецкого приказа при царевне Софье, ковал крамолу на государя нашего Петра Алексеича, погубить его хотел. Не успел, ирод! Отрубили ему голову, лишили чести, окольничества и имущества, а жену сослали в монастырь, где она в тот же год и померла.

Так уж повелось на Руси, что отвечает весь род и до седьмого колена, если не дальше. Мне тут рассказали, что жители Козельска до сих пор не берут невест из деревни по соседству, крестьяне которой поставляли сено монголам во время осады города, а парней, которые забредают в город, если будут опознаны, бьют смертным боем. Прошло почти пять веков — не менее двадцати колен — и, скорее всего, в деревне уже нет потомков тех, кто помогал захватчикам, а ответ все равно держат.

— Артюхов что-нибудь поставлял нам? — спрашиваю я.

— Нет, конечно! — отвечает поручик Поленов. — Кто ж у него возьмет на государеву нужду?!

Неравнодушен я к женской красоте. Особенно после долгого воздержания и особенно осенью. Романы, начатые в это время года, всегда были продолжительными, хотя не всегда удачными. Только вот соглядатай мне будет помехой. Действовать собираюсь по обстановке. Может, ничего и не получится, а обвинения в измене заработаю. Царского гнева не боюсь, но лишние упреки ни к чему.

— Поезжай в полк, скажи Кольке (так наши называют моего слугу Кике), пусть нальет в три бутылки вина. Отвезешь священнику с благодарностью за молебен, — приказываю я адъютанту. — Потом найдешь меня здесь, погуляю по селу.

Когда поручик Поленов уносится на коне, грозно покрикивая на зазевавшихся прохожих, догоняю на своем опальное семейство, которое идет пешком по дощатому тротуару, по левой стороне улицы.

— День добрый честным людям! — здороваюсь я.

Артюхов смотрит на меня снизу вверх с недоверием, опасаясь издевки или позора, пока жена не толкает его кулаком в бок.

— И тебе здравствовать, боярин! — произносит он.

— Что это ты не привозишь нам ни хлеба, ни сена, ни соломы, как все? Или деньги не нужны, или обидели чем? — спрашиваю я шутливо.

— Так это… так не предлагал никто, — не сразу находит ответ Артюхов.

— Вот я и предлагаю. Давай зайдет к тебе, обсудим, — говорю я.

— Буду рад принять такого важного гостя! — искренне заявляет отец семейства.

Жена и дочь не смотрят на меня, но напряглись, как рыбак при мощной поклевке в казалось бы безрыбном месте.

Двор Артюховых со стороны улицы шириной метров сто. В высоком деревянном заборе трое ворот. На средних, главных, нарисованы золотые грифоны. К дальней стороне двор сужается метров до семидесяти. Во дворе четыре жилых дома на подклетях, три из которых с высоким нарядным крыльцом, наверное, хозяйский и погибших сыновей, а четвертый, видимо, для прислуги, поплоше. За теремами одноэтажная поварня с пристроенной в угол столовой для многолюдных пиршеств, амбар, два погреба, мыльня, баня и пара то ли кладовых, то ли каких-то других служебных помещений, а потом за сравнительно низким забором начинался хозяйственный двор с конюшней, сараем для телег, хлевом, птичником, сеновалом и высокой кучей навоза, пока что не вывезенного на поля, в которой ковырялись с сотню кур и петухов разной расцветки. Постройки соединены дощатыми переходами, защищенными двускатными крышами на столбиках. Пока все выглядело крепко, но уже чувствовалось начало упадка: там доска оторвалась, там балясины не хватает, там покосившийся столбик пора бы заменить…

Принимал меня Артюхов Иван Савельевич в горнице главного дома. Она метров пять на четыре. В красном углу висит икона Троицы, вроде бы, в золотом или позолоченном окладе. Посреди комнаты стол, накрытый длинной бардовой скатертью, по обе стороны которого по лавке, на которых лежало по четыре разноцветные подушки. В России цифра четыре в разряде нейтральных. В углу поставец с книгами и глиняными статуэтками. Я перекрестился на икону, чтобы произвести хорошее впечатление. Уверен, что мой визит запомнят до мельчайших подробностей и обсудят всем селом, хотя с семейством вроде бы никто не знается. Но ведь наверняка никто и не враждует открыто, через слуг поддерживают связь: не бедняки, могут пригодиться.

Мы сели с хозяином напротив друг друга, обговорили, чего и сколько он может продать нам.

Я предупредил, что рассчитаются с ним не сразу:

— Не от меня зависит. Пока бумаги дойдут до приказа Военных дел, пока там проверят, пока деньги привезут в полк, пройдет месяц, а то и два.

На самом деле некоторым задержкам по платежам шел уже третий месяц. Уверен, что Артюхов знает это, как и остальные жители села, и что ему важнее не деньги, а прорвать блокаду. Если царевы люди покупают у него зерно и фураж, значит, прощен, значит, и остальным можно с ним знаться.

— Понятное дело! — отмахивается он и, как бы между прочим, сообщает о своем прошлом величии: — И при мне такое было, когда целовальником служил.

Целовальник — это сейчас выборная должность в уездах, три в одном: судья, казначей и начальник местных сил правопорядка, типа шерифа. Он клялся честно исполнять свои обязанности и целовал на том крест, откуда и пошло название. То ли кресты были у всех неправильные, то ли целовали криво, но слава о честности целовальников еще та!

Минуте на десятой разговора в комнату зашла дочь Анастасия с деревянным лакированным узорным подносом, на котором стоял бронзовый кувшин на пару литров и два вроде бы позолоченных стакана. В нынешней России научились так хорошо золотить вещи, что только по весу и то не всегда можно отличить фальшак. Время девушка провела в наведении марафета: лицо стало белее, брови чернее, а щеки и губы краснее. При этом не скажу, что стала краше, скорее, наоборот. На голове обруч из желтого металла с пятью овальными кусочками янтаря. В ушах длинные сережки из похожего металла и тоже с янтарем, только кусочки поболе. Поверх белой льняной рубахи, вышитой по вороту и краям рукавов красными крестиками, надет красный сарафан, перетянутый под сиськами алой лентой, чтобы казались еще больше, хотя и так не малые. В общем, красна девица во всех отношениях.