Перегрин (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич - Страница 22

Деньги принес секретарь — пожилой мужчина высокого роста с худым, аскетическим лицом — и сперва потребовал подписать купчую. Сумма в ней оказалась выше той, что объявил мне Примус Сициний. Я не стал возникать, потому что обворовывает Республику, а не меня. Со мной расплатились сполна, причем золотыми монетами, которые называют ауреусами (от аурум — золото). Каждая была с зазубриной, свидетельствовавшей, что вся из золота. Римляне научились делать фальшивые монеты, искусно покрывая золотом или серебром свинец и медь, причем творилось это на государственном уровне, когда в казне не хватало денег. Народ сразу придумал противоядие — надрубал монеты, чтобы проверить и продемонстрировать их качество. Все равно ауреусы шли, как весовые единицы, внешний вид никого не интересовал. Их обменивали на двадцать пять денариев, или сто сестерциев, или четыреста ассов.

— Не подскажешь надежного ростовщика? — спросил я секретаря.

На либурне мне рассказали историю, как старый опытный легионер попал в плен к галлам и освободился, благодаря свидетельству о вкладе, выданном римским ростовщиком. Купец, торговавший с римлянами, заплатил выкуп за воина под залог этого свидетельства, а по прибытию в Рим они рассчитались. Побывав в рабстве, я стал чрезмерно предусмотрительным, поэтому решил подстраховаться и таким способом. Тем более, что денег у меня сейчас больше, чем надо на данный момент, а оставлять все у Поллы несерьезно. Женщина способна бессмысленно и беспощадно потратить любое количество денег. В чем я убедился во время захода в Мизен по пути в Рим. От оставленной мной внушительной суммы сохранилось полтора десятка сестерциев, и только потому, что Полла была уверена, что вернусь я не раньше, чем через месяц. Иначе бы спустила и эти деньги.

— Магон Карфагенянин, сидит на Римском форуме, — сухо ответил секретарь.

Магону Карфагенянину было года тридцать два. Нос имел выдающийся — большой, толстый и с бульбой на конце, словно поклеванной мелкой птицей, который не терялся даже среди густой черной курчавой растительности, покрывавшей лицо почти до глаз и свисавшей косичками от подбородка до груди. Глядя на этот нос, я сделал вывод, что сефарды — это потомки карфагенян. Туника на ростовщике была простенькая, скажем так, среднего ценового диапазона, а поверх нее толстая шерстяная накидка типа пончо в красно-черную клетку, хотя было не холодно. Зарабатывал на жизнь Магон не на самом выгодном месте, в начале площади, а в глубине ее, в одном из закоулков, образованных лавками, построенными вкривь и вкось. При всей любви римлян к строгой архитектуре и прямоугольной планировке улиц, в своей столице они будто сходили с ума, беспредельничали, как умели. Сидел ростовщик на низкой трехногой табуретке с большой кожаной подушкой на сиденье, старой, потресканной, свисающие углы которой были похожи на высохшие, ослиные уши, в тени лавки, в которой торговал благовониями его близкий родственник, судя по носу лишь немного меньшему. Перед Магоном Карфагенянином стоял столик, расчерченный параллельными линиями, которые использовали в той же роли, что и проволоку на счетах, двигая по ним камешки или мелкие монетки.

— Господин преторианец хочет взять в долг? — спросил он, обращаясь к Гаю Публию Минуцию.

Видимо, у моего бывшего сокамерника на лице написано на финикийском языке, что быть в долгах, как в шелках, для него естественное состояние.

— Господин военный моряк хотел бы дать тебе в рост небольшую сумму, — сказал я на финикийском языке.

Если бы я вдруг залаял, ростовщик удивился бы меньше. Он долго пялился на меня, пытаясь угадать национальность и откуда знаю его родной язык. Так и не решил этот ребус, после чего поскреб холеным ногтем указательного пальца поклеванную бульбу своего выдающегося носа.

— Я беру в рост под одну шестидесятую в год. Это значит… — начал он нудным тоном учителя, которого тупые ученики достали уже так, что не осталось сил злиться на них.

— Под одну шестидесятую облапошивай римлян, а мне будешь платить одну двадцатую, и так мало только из уважения к твоей хорошей репутации, — перебил я.

Судя по ухмылке торговца благовониями, от запаха которых у меня уже кружилась голова, сказал я именно то, что следовало.

Магон Карфагенянин тоже вроде бы улыбнулся, по крайней мере, у уголков глаз собрались морщинки, и произнес смирённо:

— Каждый имеет то, что заслуживает. Я заслуживаю одну пятидесятую, и так много только потому, чужестранец, что ты говоришь на моем родном языке.

Я продемонстрировал еще и навыки ведения азиатского торга, обозвав Магона Карфагенянина сыном ишака на его родном языке, выслушал ответные оскорбления, уточнил его родословную до предка-собаки, то есть назвав сукиным сыном… В общем, мы провели несколько интересных минут, после чего согласились на одну тридцатую в год. Я передал ростовщику золотые монеты на сумму тысяча сестерциев, которой, как меня заверили, хватит, чтобы выкупиться у нумидийцев или галлов и рассчитаться с посредником, а он вручил мне кусочек пергамента, на котором черными чернилами было написано, что Магон Карф взял у меня эту сумму в рост под одну тридцатую накануне ид восьмого месяца в год консулов Сервия Сульпиция и Марка Аврелия, и был черный оттиск перстня в виде бычьей головы и буквы «М».

Календарь у римлян замысловатый, без бутылки не разберешься. Год состоит из трехсот пятидесяти пяти дней, разделенных на двенадцать месяцев: четыре по тридцать одному дню, семь по двадцать девять и один в двадцать восемь. Раз в несколько лет по решению верховного жреца добавляется месяц в двадцать семь или двадцать восемь дней, называемый мерцедоний (промежуточный). Остальные месяцы носят названия богов или порядковые номера, многие из которых сохранятся до двадцать первого века (восьмой месяц — это октябрь, потому что год начинался в марте). В каждом месяце были три опорные точки: календы — первый день, ноны — пятый или седьмой, в зависимости от длины месяца, и иды — тринадцатый или пятнадцатый. При указании даты, если она не совпадала с одной из этих трех точек, указывали количество дней до ближайшей. В моем случае договор был заключен четырнадцатого октября.

Поскольку либурна отплывала только на следующее утро, и центурион Фест Икций отпустил меня на весь день всего за кувшин вина, оплаченный в таверне по соседству с Тройными воротами, мы с Гаем Публием Минуцием отправились сперва в баню. Обычно богатые римляне ходят в нее по утрам, а мы освободились только к полудню, когда все дорогие заведения уже были пусты. По совету моего бывшего сокамерника пошли не в самую дорогую, хотя платил я, а в среднюю, всего за сестерций с двоих, но пустовавшую на тот час. В ней был, по словам Гая, лучший массажист столицы, а значит, и всего мира. Оставив одежду и обувь в специальной комнате специальному охраннику, мы сперва зашли в теплую комнату (тепидарий), где, лежа на деревянных лавках, подготовились мысленно и телесно к предстоящим процедурам. Затем ополоснулись в соседней комнате (кальдарии) горячей водой и пошли сперва в парилку (пропнигий). Была еще и комната с сухим паром типа сауны (лаконик), но я предпочитаю влажный пар. К кальдарию примыкали небольшой бассейн с холодной водой (фригидарий), маленький солярий для загорания и большая палестра для занятий спортом. В палестре даже стояли свинцовые гири, прямоугольные со смятыми углами, стремящиеся стать круглыми. Обычно римляне сперва занимаются спортом, а потом уже моются. Мы пришли во внеурочное время и оттянулись по своей программе. Попарившись и поплескавшись в холодной воде бассейна, я сразу перешел в массажную (айлептерий), а Гай Публий Минуций отправился в сауну, чтобы скоротать время, пока освободится мастер. Массаж мне делал выходец из Малой Азии, называвший себя греком и говоривший на греческом языке с таким акцентом, что я с трудом понимал. Что не помешало ему основательно размять меня, уложенного на теплый мраморный стол. К концу процедуры я был уверен, что у меня больше нет суставов, что кости не соприкасаются и сгибаются в любую сторону на любой угол. После чего мое место занял мой римский друг, а меня на другом столе, пониже и поменьше, мальчик-иллириец обмазал оливковым маслом, которое удалил скребком из слоновой кости вместе, как мне показалось, с моей шкурой или, как минимум, верхним слоем ее. После чего я еле дополз до бассейна, где сидел, не шевелясь, кайфуя, до тех пор, пока не приполз Гай. Мы побалдели еще с четверть часа, лениво обсуждая прелести богатства, а затем вытерлись, выпили вина, разведенного напополам водой, и легли на клинии с перьевыми матрасами, чтобы покемарить до конца сиесты, хотя было не жарко. Вся обслуга бани, закрыв входную дверь, тоже улеглась на менее удобные ложа в других помещениях.