Вкус одержимости (СИ) - Лабрус Елена - Страница 29

Девчонка покраснела так, что стала одного цвета с помидором на своей вилке.

— Ну я нашла в холодильнике только сыр и орехи, и… не помню где я это подсмотрела.

— Как человек, который любит и умеет готовить, а ещё разбирается в еде, выражаю искреннее восхищение твоим салатом.

— Как человек, который не привык видеть мужчин, которые картошку не могут почистить, чтобы не порезаться, выражаю искреннее восхищение вашими талантами, — ответила она в тон и вдруг улыбнулась.

Что-то оборвалось у меня в душе. Она улыбнулась? Пусть старается на меня не смотреть. Пусть смущается и отчаянно храбрится. Но она не уехала. И она… улыбается.

Это определённо надо было отметить.

Я достал я из холодильника початую бутылку вина, поставил на стол два бокала.

 — Как твой лечащий врач, настаиваю, — заменил я стакан с водой перед её тарелкой на бокал с вином. — И я отвечу на твой вопрос. Хорошо.

— Что? — всё же посмотрела она на меня, когда я сел. Робко, бегло, но посмотрела.

— Ты спросила: как прошёл мой день. Хорошо. А как прошёл твой? — поднял я бокал.

— Я была в вашей лаборатории.

— Вот как? — Она снова меня удивила, второй раз подряд.

И, чёрт побери, мне это нравилось.

Я приподнял бокал, давая понять: выпьем!

— И я не заблудилась, не ошиблась дверью и зашла не потому, что искала гараж. Хотя я его искала. В лабораторию я зашла намеренно, потому что хотела знать о вас больше.

Знать обо мне? Больше? Меня словно накрыло тёплой волной, таким неожиданно приятным оказалось это чувство, что я ей… интересен? Небезразличен? Вот чёрт!

Мои брови удивлённо взлетели вверх и даже, наверно, вопросительно изогнулись, но я мог бы не стараться: отпив полглотка, она снова уткнулась в тарелку.

— Мы вроде договорились, что можно называть меня на «ты». Но спасибо за откровенность, — усмехнулся я. — Как тебе моя лаборатория?

— Она… чистая, — пожала она плечами.

Я едва сдержал улыбку.

Дьявол! Если это говорит во мне ещё не вино, то — мозг, отравленный адреналином, которого я за день хапнул столько, что вряд ли тот выветрился, но она… она потрясающая! Остроумная, милая, непосредственная. И эти сексуальные ямочки, когда она поджимает губки. И растрёпанные волосы, словно только что встала с постели. И бирюзовая бездна глаз, в одном чуть зеленее, в другом голубее. Она определённо потрясающая. Такая же, как её салат и её… сиськи?

А-а-а-а! Заткнись, мозг!

— И зачем ты искала гараж?

Я, конечно, был польщён её вниманием к моей персоне, и тема сисек была не раскрыта, но ничего не упустил.

Подождал. Она промолчала. Но я ведь и сам знал ответ.

— Хотела уехать?

— Простите… — посмотрела она на мой кадык или на подбородок, всё смелее поднимаясь выше. — Прости! Что я доставляю столько хлопот. Я решила, что у твоего гостеприимства настал предел и мне пора.

— Ты решила? И что же не уехала? — издевательски хмыкнул я, вдруг поймав себя на том, что расстроился. Что вопиюще неоправданно ждал совсем другого ответа, и был, мягко говоря, разочарован.  

Но, отложив вилку и не сводя с неё глаз, я ждал, когда она уже…

Сердце ткнулось в рёбра, когда наши глаза встретились.

Ничто не выдало бы во мне неуместный трепет в груди, но желание видеть эти испуганно мечущиеся бирюзовые всполохи, пойманные врасплох, было так сильно, что скорее напоминало маленькую и немедленную месть за то, что она решила за меня. Моё гостеприимство? Что бы ты о нём знала! И сейчас она стала пленницей. Пленницей моего взгляда. Того самого взгляда. Голодного. Раздевающего. Блядского. Того, для которого была слишком молода и неопытна, чтобы выдержать.

Она покраснела, смутилась, отвела глаза и — дьявол! — нет, не бросила мне вызов, кажется, теперь была в тихом ужасе.  

— Это было бы невежливо уехать молча. Вы так много для меня сделали, — опустила она голову так низко, что волосы едва не коснулись тарелки.

Но могла говорить — уже хорошо.

Стул скрипнул по полу, когда я резко встал и подошёл к окну. Злой как сатана.

На себя. За то, что нашёл с кем играть — с робкой неопытной перепуганной девчонкой. И на неё. За то, что она заставила меня почувствовать, что мне не всё равно. Что я горжусь ей. Восхищаюсь. Переживаю. Что она важна мне.

Твою же мать! Я и не представлял насколько важна.    

И лучше бы мне было заорать, взбрыкнуть, взбелениться, но она и так была напугана, а я всё время делал ей больно.

Я стукнул кулаком в торец окна. Скривился. Чёрт! Кулаку за сегодняшний день досталось. Пересёк кухню и сел к ней лицом на своё место.

— Давай закончим этот разговор про вежливость и благодарности раз и навсегда, — я наклонился к столу, протянул руку и поднял её лицо за подбородок, заставив на себя посмотреть. — Давай договоримся так: с этого момента мы в расчёте, — смотрел я спокойно, холодно, твёрдо. Как врач. Или палач. — Вот этот ужин, этот салат и твоё обещание, что ты не будешь сейчас плакать — твоя благодарность. И на этом закроем тему и больше никогда не будем к ней возвращаться. Мы в расчёте. Ты мне ничего не должна. И я тебе тоже. Хорошо?

Глаза у неё сейчас были красные как у кролика-альбиноса, нос такой же розовый, и сердечко стучало так, что я слышал, как оно вот-вот выпрыгнет из груди. Наверное, именно это меня к ней так невыносимо и тянуло. Это неумение лгать телом. Ещё не подавленная способность реагировать искренне: смущаться, заикаться, краснеть.

— Хорошо, — резко выдохнула она, когда я убрал руку, словно всё то время, что я говорил, не дышала.

— Только не забудь сдержать своё обещание.

И видел, что она честно старается не расплакаться.

— Ты похожа на крольчонка, — улыбнулся я уголками губ.

— А вы на злого волка, — посмотрела она на меня хмуро, но смело.

— Мы на «ты», — напомнил я.

Мой храбрый крольчонок!

— Ты похож на злого голодного небритого волка. И я согласна закрыть тему, но только после этого, — положила она на стол свёрнутый лист. — Я хочу, чтобы ты знал, что я знаю. Спасибо!

Я с недоверием протянул руку, развернул лист…

Дьявол!

И впору было опять подскочить и на этот раз разораться. Потому что кто давал ей право рыться в моих вещах. Но этой волной слёз меня уже точно смоет даже не из кухни, из дома. И она меня словно услышала.

— Я не буду плакать.

— Рад это слышать.

— Я не должна была этого узнать, да? Что на груди у меня вырезали не узор, а слово «СУКА»?   

 — Ну, раз уж всё равно узнала, думаю, ты большая девочка, переживёшь, — сделав большой глоток вина, я принялся есть.

Она молча посмотрела на меня и тоже взяла вилку. Вот и славно!

— Когда шрам подживёт, будет почти незаметно и даже красиво, — подлил я ещё по глотку вина и пояснял сухо, обыденно. — Конечно, пришлось сделать немного больше надрезов чем было, но, к сожалению, никакой лазерной коррекцией, мазями и прочей ерундой, ты бы всё равно не избавились от порезов. Проверено не один раз — эта соединительная рубцовая ткань никогда не станет кожей и до конца не удалится. Ты бы всё равно видела эти буквы. Поэтому это был лучший вариант — замаскировать.

Она кивнула. Что, видимо, означало «я поняла».

И слава богу, что эту тему мы тоже закрыли.

— И ещё кое-что, — встал я, чтобы поставить грязную посуду в раковину. Или для того, чтобы стоять сейчас к ней спиной. — Я бы не хотел, чтобы ты сейчас уезжала.

— Хочешь, чтобы я осталась? — удивилась она. И в её голосе было столько надежды, искренней горячей живой надежды, что я замер, не веря своим ушам. Мы словно только что поменялись местами. Теперь она неоправданно надеялась услышать то, чего я не мог ей сказать. И я заранее возненавидел себя, за то, что собрался ответить.

— Хочу понять с чем связан редкий случай гемолиза, то есть гибели красных кровяных клеток в твоей крови, из-за которого ты чувствовала себя так плохо, — я развернулся. — Это может быть опасно и повториться, поэтому лучше разобраться в причинах, пока есть такая возможность. — Я видел, как с каждым словом её глаза тускнели как у раненого животного, которому не выжить. Дьявол! Нет, Ника, нет, я хочу, чтобы ты осталась совсем по другим причинам. Но так надо! Надо! И лучше помоги мне, или вместе мы с этим не справимся. — Поэтому прошу тебя задержаться ещё на день или два. У меня будут к тебе вопросы. Завтра.