Вкус одержимости (СИ) - Лабрус Елена - Страница 45

— То есть получать удовольствие от секса для женщины не менее важно, чем рожать детей?

— Намного важнее, — кивнул он. — Так создано природой. Хотя веками нам усиленно навязывались совсем другие догмы, и женская сексуальность тонула под грузом этих истин, где женщине вменялась лишь одна функция — продолжение рода, а получать удовольствие и хотеть его получать — считалось постыдным.

— А девственность?

— Очень условна. И это тоже миф. Особенно, что должно быть очень больно, обязательна кровь во время первого секса и нельзя получить удовольствие.

Я густо покраснела. Да, черт побери, моё сексуальное воспитание как раз и состояло из этих мифов.

— Девственная плева, или, как сейчас предлагается говорить, вагинальная корона — это эластичная складка, прикрывающая вход во влагалище. Складка, не плёнка. И во время проникающего секса половой член, палец или любой другой предмет растягивает её вместе с влагалищем и «подстраивается» под вкусы владелицы. В общем, много лубриканта или собственной смазки, сильное возбуждение, аккуратность партнёра — и всё негативное можно свести к минимуму.

 — Поздравляю, господин Арье, — не удержалась я от сарказма. — Теперь из разряда теоретиков вы перешли в разряд гуру дефлорации. Можете написать научную работу или даже защитить диссертацию на эту тему, — сдёрнула я с него простынь и встала, придерживая её на груди.

Бесчувственный, самовлюблённый болван!

 — Я уже могу идти? А то мне бы пописать после вашей качественной дефлорации. Но я очень рада, что вошла в те сколько-то там процентов, что лишаются девственности без крови. Ну и, конечно, что мне попался настоящий мастер, — склонилась я в реверансе.

— Кстати, — равнодушно потянулся он за телефоном. — Я же вам кое-что должен, ассистентка Тальникова. И, возможно, даже упомяну вас в своей научной работе.

— Ах, не стоит. Обойдусь, — смотрела я, как он тыкает в телефон, — без столь сомнительной славы.

— О, да. Войти в анналы сайта «Первая ночь» куда почётнее, — вернул он свой гаджет на место и посмотрел на меня. Зло, в упор, но так, что у меня волосы по всему телу встали дыбом. Я забыла куда шла, что хотела сказать, и как ему ответить. У меня всё вылетело из головы от его потемневшего взгляда.

— Ты не сме… Я… — не находила я слов, чувствуя, как возмущённо вздымается грудь.

Но он оказался быстрее, чем моя мысль. Прежде чем слова успели сорваться с губ, их накрыли его горячие губы.

— Конечно, смею, — буквально сгрёб он меня в охапку, содрав чёртову простынь.

— Алан, — выдохнула я, едва справляясь с дыханием, оказавшись спиной на кровати.

Он был так близко. И он всё ещё пах мной. Я пахла им. Его тело вызывало во мне дрожь. Его губы — трепет. А его требовательная рука, что стиснула мою грудь, играя с соском, распаляла. Я едва сдержала стон.

Чёрт побери! Меня дефлорировали так, что я теперь маньячка секса.

Я хочу его. Снова.

Вот только насколько он был нежен, точен и сдержан вчера, насколько сегодня его словно подменили.

— Сказать, что я люблю тебя? — усмехнулась я, глядя в его потемневшие глаза.

— Нет, ты мне больше ничего не должна, — не остался он в долгу, усмехнувшись уголками губ и… остановился.

Он дышал тяжело и часто, не сводя с меня глаз. Я боялась дышать, глядя на него. И эти несколько секунд, что сражались наши взгляды, показались мне вечностью. Вечностью, что решала — разверзнется ли между нами пропасть, он оттолкнёт меня и уйдёт. Или…

Не знаю, что происходило в его душе и голове в эти бесконечные секунды.

Но они прошли, когда он почти взвыл и впился в мои губы поцелуем.

А я с облегчением выдохнула: да! Как же я люблю тебя, сволочь!

В этом сплетении рук, ног, тел, в страстном соитии, оголившим чувства, как провода под напряжением, он подчинял меня, принуждал, но словно боролся сам с собой.

Вдавливая меня в матрас своим телом, сминая грудь, терзая кожу щетиной, целовал, покусывал и облизывал, словно собрался съесть. В этот странном огненном сумасшедшем танце на углях я возбудилась так, что позабыла всякий стыд.

— А-А-А! — орала я в голос, выгибаясь. Подчиняясь его языку, его пальцам, доводящим меня до исступления. Повинуясь Его Величество Члену, что врывался в меня снова и снова. Он то ли пытал меня, то ли уносил в стратосферу, где в конце концов они остались только вдвоём — его двадцать с лишним сантиметров чистого удовольствия и мои лёгкие, уставшие выкрикивать его имя.

— А-Алан! Чёрт! Твою мать! Боже! Я люблю тебя! — дёрнулась я как от удара электрического тока. И меня всё ещё трясло, когда он прижал меня к себе, и его тело тоже содрогнулось в конвульсиях.

— Я люблю тебя, — всхлипнула я, прижимаясь к его груди, едва дыша, задыхаясь в накрывшей меня горячей волне и растворяясь в нём.

— Крольчонок, — он нашёл мои губы. Но не поцеловал. Зашептал в них: — Это не любовь, дурочка. Не любовь. Это просто секс, выброс в кровь гормонов удовольствия. Это благодарность организма за оргазм. Это влечение, инстинкты, вожделение. И это одиночество, Ника. Крайняя степень одиночества, когда привязываешься к любой живой душе рядом. Но не любовь.

— Повтори, — обняла я его за шею, выдыхая в губы.

— Не. Любовь, — посмотрел на меня, сжигая в прах взглядом. — Я чувствую то же самое. Мне невыносимо с тобой расставаться.  Ты для меня больше, чем я мог представить. Но этого ты не должна знать. Поэтому забудь. И никогда не вспоминай, что я сказал.

— А ты? Ты забудешь?

— Никогда. Но большего ты от меня не услышишь, — он вдохнул мой запах, уткнулся в плечо лбом, коснувшись кожи волосами и прижал меня к себе, словно прощаясь.

— Почему? — я подняла его голову. — Алан, посмотри на меня. Почему?

— Потому что ты не можешь быть со мной, — глядя в глаза, покачал он головой. — Не потому, что я этого не хочу. А потому, что я не такой, как тебе кажется. Не такой, Ника.

— Так расскажи мне! И позволь самой решать, что я могу, а что нет.

— Нет.

Он разжал руки. Встал. И скрылся в ванной.

Я встала вслед за ним. И скривилась от боли.

Чёрт! По ногам потекла кровь.

Как бы я ни язвила про его мастерство в постели, а оно было налицо.

Да, он мог быть нежным, а мог быть грубым. Он мог впустить меня в свою жизнь, а мог наглухо отгородиться. Он мог всё.

А что могла я?

Оглушённая, я долго смотрела на дверь, что за ним закрылась.

А потом подняла вещи и ушла в свою комнату.

Это сказка была страшной. Эта сказка была прекрасной.

Но все сказки когда-нибудь заканчиваются.

Мне пора домой.

Я и правда так думал? Что получу желаемое, переверну страницу и её забуду?

А я ведь никогда не считал себя наивным глупцом. Идиотом — да, но не глупцом.

И я так не думал. Я надеялся. Очень надеялся, что я её с душой трахну и меня отпустит.

Приятная пустота в яйцах, сладкая истома в теле, блаженная лёгкость в голове — именно это я должен был сейчас чувствовать, стоя на кухне и тупо пялясь в окно.

Но стоять я стоял и даже тупо пялился. Смотрел, как ветер гнёт верхушки деревьев и треплет листья — сегодня был тёплый, но ветреный день. Но обо всём остальном осталось только мечтать. В штанах у меня теперь словно поселился дикий зверь, вечно голодный и поднимающий голову каждый раз, когда слышит её имя. Тело физически страдало и кровоточило, словно я оторвал её от себя с мясом. А дурная голова, что вечно ногам покоя не даёт, искала любые варианты, чтобы её остановить. Задержать ещё хоть на день. Или… оставить себе навсегда.

Вот только я не мог её себе позволить. Не мог загубить её жизнь, как сделал это с Кирой. Не мог положить на алтарь своей науки и зависимости ещё одну душу, в этот раз совсем неопытную, чистую, невинную. Я не должен даже мечтать об этом. Должен опустить её, а лучше — прогнать. Грубо, жестоко, некрасиво — так, чтобы ей никогда не захотелось вернуться.