Память, Скорбь и Тёрн - Уильямс Тэд - Страница 60

— Ах, паренек, паренек, — скорбно сказал монах, — посмотри-ка на это, а? Я остановился помочь бедняге нищему сегодня — я отнес его к воде, истинно так, и омыл его окровавленные ноги — и смотри, что он сделал в ответ на мою доброту. — Кадрах перевернул кошелек, чтобы Саймон увидел вырезанную на дне дыру. — Можно ли удивляться, что я иногда тревожусь за этот безнравственный мир, юный Саймон? Я помог этому человеку, а он ограбил меня, пока я его нес. — Монах тяжело вздохнул. — Что ж, парень, мне придется обратиться к твоему человеколюбию и эйдонитскому благочестию и просить одолжить мне деньги, которые мы тут задолжали, — я скоро отдам тебе их, не бойся. Тц-тц, — зацокал он, размахивая разрезанным кошельком перед вылупившим глаза Саймоном.

Саймон едва слышал бормотание монаха. Он смотрел не на дыру, а на чайку, вышитую на кошельке толстой синей нитью. Приятное опьянение обернулось тяжелым и кислым вкусом во рту. Через минуту он поднял глаза и встретил взгляд брата Кадраха. Эль и тепло разрумянили щеки и уши Саймона, но сейчас, он чувствовал, от его бешено бьющегося сердца поднимаются еще более горячие волны.

— Это… мой… кошелек! — сказал он. Кадрах моргнул, как раздраженный барсук.

— Что, парень? — спросил он, медленно соскальзывая от стены к середине скамейки. — Боюсь, я не расслышал тебя!

— Этот… кошелек… мой! — Саймон чувствовал, что вся боль, все огорчение от потери поднималось в нем — разочарованное лицо Юдит, грустное удивление доктора Моргенса и отвратительное ощущение обманутого доверия. Все его рыжие волосы встали дыбом, как щетина кабана.

— Вор! — закричал он внезапно и прыгнул; но Кадрах видел, что дело к тому и идет: маленький монах сорвался со скамьи с бросился назад, к двери.

— Подожди, мальчик, ты совершаешь ошибку, — кричал Кадрах, но если он и вправду так думал, то, видно, сильно сомневался, что сможет убедить в этом Саймона. Не останавливаясь ни на секунду, он схватил свою палку и выскочил за дверь. Саймон кинулся за ним, но едва он миновал дверной проем, как две железные руки с медвежьей силой обхватили его за талию. Через секунду он болтался в воздухе и тщетно пытался вздохнуть.

— Ну, и что же это ты делаешь? — прорычал Фреавару ему в ухо.

Повернувшись, он швырнул Саймона назад, в освещенный огнем зал. Саймон приземлился на мокрый пол, и некоторое время лежал, пытаясь отдышаться.

— Этот монах… — простонал он наконец. — Он украл мой кошелек. Не дайте ему уйти!

Фреавару высунул голову за дверь.

— Что ж, если это правда, он давно сбежал, этот тип, но откуда я знаю, что все это не часть одного плана, хей? Откуда я знаю, что вы вдвоем не разыгрываете фокуса монах-и-котенок в каждом трактире? Отсюда и до Утаньята? — Пара запоздалых пьяниц остановилась у него за спиной. — Вставай, мальчик, — сказал он, хватая Саймона за руку, и грубым рывком поднимая его с пола. — Я намерен узнать, не осведомлены ли Деорхельм или Годстен о вашей парочке.

Он вытащил Саймона за дверь и повел его за угол, крепко держа. Лунный свет выхватил соломенную крышу конюшни и первые деревья подступающего леса.

— Я не знаю, почему ты просто не попросил работы, ты, осел, — рычал Фреавару, толкая перед собой спотыкающегося юношу. — Мой Хеанфас только что уволился, так мне бы пригодился молодой рослый парень, вроде тебя.

Рядом с конюшней стоял маленький домик, соединенный с главным зданием трактира. Фреавару стукнул кулаком в дверь.

— Деорхельм! — крикнул он. — Ты не спишь? Выйди, погляди на этого парня и скажи, видел ли ты его раньше.

Внутри раздались шаги.

— Клянусь проклятым древом, это Фреавару! — проворчал голос. — Мы должны быть на дороге с петухами! — Дверь распахнулась. Комнату за ней освещали несколько свечей. — Твое счастье, что мы дулись в кости и еще не легли, — сказал человек, открывший дверь. — В чем дело?

Глаза Саймона широко раскрылись, сердце бешено заколотилось. Этот человек и другой, который чистил меч, лежа на кровати, носили зеленую форму эркингардов короля Элиаса!

— Этот юный негодяй и вор, будь он… — только и успел сказать Фреавару, когда Саймон повернулся и боднул трактирщика головой в живот. Бородач рухнул с изумленным стоном. Саймон перепрыгнул через его вытянутые ноги и бросился к лесу. Через несколько прыжков он исчез. Солдаты глядели ему вслед в немом изумлении. На земле, перед освещенной свечами дверью лежал трактирщик Фреавару, катался, лягался и сыпал проклятьями.

— Это нечестно! — рыдал Саймон наверное в сотый раз, колотя мокрую землю.

Листья прилипли к его покрасневшим кулакам, не становилось ни капельки теплее.

— Нечестно! — бормотал он, снова сворачиваясь в клубок. Прошел целый час с тех пор, как взошло солнце, но тонкие лучи еще не принесли тепла. Саймон дрожал и плакал.

Это действительно не было честно, — совсем не было. Что он такого сделал, что должен теперь лежать, мокрым, несчастным и бездомным в Альдхорте, когда все прочие спят в теплых постелях или встают, чтобы надеть сухую одежду, съесть хлеба и выпить теплого молока? Почему его должны преследовать, как будто он какое-то мерзкое животное? Он пытался сделать что-то хорошее — помочь своему другу и принцу, а это превратило его в умирающего от голода изгнанника.

Но Моргенсу было куда хуже, верно? — презрительно заметила другая часть его сознания. Бедный доктор, я думаю, с радостью поменялся бы с тобой местами.

Впрочем даже и это было не совсем верно: доктор, по крайней мере, понимал бы, что происходит, мог бы предвидеть, что может произойти. Сам же он был, недовольно подумал Саймон, так же умен и предусмотрителен, как мышь, которая выходит поиграть в салочки с кошкой.

За что Бог так меня ненавидит? — думал Саймон, сопя. Как мог Узирис Эйдон, который, как говорил священник, смотрит за всеми, как мог он оставить его страдать и умирать здесь, одинокого и бесприютного? Он снова разразился рыданиями.

Немного позже он лежал, протирая глаза, и размышлял, сколько времени он пролежал здесь так, глядя в пустоту. Он заставил себя встать и пошел прочь от дерева, давшего ему ночлег, разминая онемевшие руки и ноги. Он угрюмо прошествовал к ручью и напился. При каждом шаге он испытывал беспощадную ноющую боль в коленях, спине и шее.

Пусть все горят синим пламенем! И будь проклят этот чертов лес. И Бог тоже, раз он такой!

Набрав горсть холодной воды, он поднял глаза к небу, но его молчаливое богохульство осталось безнаказанным.

Напившись, он прошел немного вверх по ручью и добрался до места, где ручей превращался в маленький пруд. Он заглянул в воду, увидел свое рябое от слез отражение и почувствовал, как что-то у пояса мешает ему нагнуться, не опираясь на руки.

Манускрипт доктора!

Он достал из-за пояса тугой сверток. Саймон носил его уже так долго, что манускрипт принял форму его живота, подобно рыцарским доспехам; теперь он казался парусом, надутым ветром. Верхняя страница была измята и заляпана глиной, но Саймон легко узнал мелкий запутанный почерк доктора. Он носил доспехи из слов Моргенса! Внезапно острая боль, как от долгого голода, пронзила его. Юноша отложил пергамент в сторону и снова посмотрел на пруд.

Он не сразу различил свое отражение на воде, покрытой рябью и пятнами тени. Собственно, это был только силуэт, темная фигура с легким намеком на черты лица, ярко освещены были лишь висок и щека. Вертя головой, чтобы поймать солнечный луч, он искоса глянул в воду и увидел отражение загнанного животного — ухо настороженно приподнято, как бы прислушиваясь к звукам погони, спутанные клочковатые заросли вместо волос, изогнутая шея изобличает только звериный ужас. Он быстро встал и пошел прочь по берегу ручья.

Я совершенно один. Никому я больше не нужен. Хотя и раньше-то… Ему казалось, что сердце вот-вот разобьется у него в груди.

Спустя несколько минут он нашел подходящий солнечный уголок и остановился там, чтобы осушить слезы и подумать. Прислушиваясь к веселому птичьему гомону, разносившемуся под кронами деревьев, он ясно понял, что придется ему найти одежду потеплее, если он собирается и дальше ночевать под открытым небом, а уж это-то наверняка так и будет, пока он не отойдет подальше от Хейхолта. Кроме того, пора бы уже решить, куда идти.