Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна - Страница 2

— Ничего, — выдыхаю, читая ужас на лице женщины в зеркале. Теперь она нравится мне ещё меньше — выглядит совсем жалко.

— Сколько будет пять умножить на восемь?

— Сорок, — отвечаю на автомате.

— Столица Нового Рима?

— Ромеро.

— В каком веке человек совершил первый полет в космос?

На этот вопрос женщина в отражении не отвечает и хмурится. Кажется, начинаю к ней привыкать.

Упрямо сжимаю губы и не собираюсь больше отвечать на вопросы из программы младших классов. Я помню ответы на все, могу даже назвать год, в который Колумб открыл Америку. И мне хочется выть и биться в своих оковах от осознания того факта, что история Старой Земли мне известна лучше, чем собственная биография.

Я — ничто. Я — белый лист…

Два года спустя…

Лето в этом году выдалось жарким, что удивительно, как говорят старожилы. Верю им на слово, потому что мне довелось застать лишь прошлое — ветреное и влажное. Зато тем летом отлично росли овощи. Этим же почва сохнет и трескается, а посевы приходится регулярно поливать и молиться, чтобы урожай удался. Впрочем, молиться — сильное преувеличение. Вряд ли Бог заглядывает на Пандору.

— Гагара, ты идешь?! — кричит мне Сова, закончившая свою часть работы; гремит пустым ведром.

— Догоню! — откликаюсь и делаю знак, чтобы возвращалась без меня.

Та пожимает плечами и уходит. Я не нравлюсь Сове. Она говорит, что я ещё не смирилась, а такие только вносят смуту в привычный уклад жизни.

Выливаю с помощью кривого металлического ковша остатки воды из своего ведра на чахлую ботву моркови — на урожай которой все ещё надеюсь, — и бреду к лагерю. Куда медленнее уже скрывшейся из вида Совы — тяну время. Мне некуда спешить и не к кому торопиться.

Вечереет; солнце уже не печет как сумасшедшее, но все равно жарко и душно.

Срываю косынку с волос и вытираю вспотевшее лицо.

Прошлым летом было легче: от холода можно скрыться за теплой кофтой, от жары — не спрячешься. На мне надет лишь тонкий сарафан на бретелях (сама перешила старое платье), но пот струится по телу, будто меня искупали. Не знаю, как Сова ходит в такую погоду в наглухо застегнутой рубашке с воротником-стойкой. Я бы уже задохнулась. А она говорит, мой сарафан — призыв к разврату…

Пусть говорит — Сова уже немолода, ей положено учить «молодежь» жизни.

Подхожу к поселению. Помыться бы, но до реки идти далеко, а скоро нужно готовить ужин (моя смена) — не искупаешься.

Ничего, вот все уснут — и тогда в моем распоряжении будет целая ночь.

— Гагара у нас законодательница мод? — врывается в плавный ход моих мыслей чужой голос. — Мне нравится твое новое платье, — Чиж сидит на крыльце и с важным видом стругает какую-то ветку; не прерывается даже для того, чтобы пробежать по моей фигуре сальным взглядом. — Конфетка.

Сомнительный комплимент — на такой жаре конфеты ассоциируются у меня с чем-то гадким и липким.

— Дать поносить? — огрызаюсь.

Прохожу по самому краю ступеней, чтобы не приближаться к Чижу — с этого станется: может начать распускать руки.

— Я не ношу бабские шмотки, — хохочет Чиж, не вняв угрозе в моем голосе. — Я их снимаю!

Снимает — не поспоришь. Снимает со всех, кто позволяет ему это сделать. А это доброе большинство Птицефермы. Чиж красив: темные вьющиеся волосы, синие глаза. И имеет совершенно несносный характер: с мужчинами сцепляется, тренируя кулаки, женщин воспринимает как тела для развлечений. Но многим местным девчонкам нравится — Чиж популярен.

Мне не нравится в нем решительно ничего. И, видимо, именно это подстегивает его ко мне интерес.

Говорят, лет десять назад на Птицеферме творился полный беспредел — все брали всё и всех, кого хотели. Насиловали и убивали друг друга; женщины, так вообще, жили недолго. А те, кто выживал, лучше бы умерли.

А потом появился Филин. Сколотил банду из тех, кто разделял его идеи, и навел порядок. Отладил режим работы на рудниках, ввел дежурства на огороде и на кухне, запретил открытое насилие.

Говорят, первое время вешал недовольных по трое в день. А потом улеглось, устаканилось.

Говорят… По их словам, я попала на Птицеферму в хорошие времена, на все готовое, и должна радоваться. Сам Филин считает меня неблагодарной, потому что я все равно не испытываю радости, как ни пытайся ее в меня вбить.

Сломанные ребра срослись, а я все равно не рада…

— Чииииж! — из барака выбегает Кайра, пара Чижа.

Без пары на Птицеферме нельзя — так повелел Филин. После запрета на сексуальные домогательства окрыленные свободой выбора женщины полностью перекрыли доступ к своим телам, и ущемленные мужчины чуть было не устроили бунт. Волнения Филин пресек и нашел нехитрый выход: каждой женщине — по постоянному партнеру, тем, кому женщины не хватило, можно «арендовать» тех, кто состоит в паре. Разумеется, по взаимному согласию. Потому что мы не Цветы или Камни — на Птицеферме царят законы цивилизованного общества. Не согласна — пойдешь по кругу, а затем на ветку ближайшего дерева с петлей на шее. Все просто и доходчиво: кости срастаются, а желание спорить отпадает. У меня отпало.

Кайра мчится к своему мужчине с каким-то делом, а меня замечает только в последний момент. Успеваю увернуться — затоптала бы.

— А, это ты? — девушка презрительно кривит фиолетовые губы. Свекольный сок вместо помады, сажа вместо краски для бровей, кусок ткани под грудью, чтобы ее максимально приподнять, — вместо бюстгальтера. В этом вся Кайра — самая красивая женщина Птицефермы, по мнению большинства. — Опять к моему мужику лезешь?! — и самая ревнивая. Сколько волос она выдрала у тех, кто неосторожно засматривался на Чижа в ее присутствии…

Чижу нравится; он и сейчас довольно похихикивает у меня за спиной. Надеется на драку. Женские разборки — его любимый вид развлечения, особенно, когда они случаются из-за него.

— Пройти дай, — прошу, крепче сжимая дужку ведра в своей ладони.

Именно прошу.

Мы дрались с Кайрой дважды — не из-за Чижа. Вернее, она из-за Чижа. А я — потому, что когда на меня замахиваются, то бью в ответ.

В первый раз Филин пожурил обеих и простил. Во второй — признал меня зачинщицей и вынес приговор. Мягкий, по понятиям Птицефермы — розги. На спине остались шрамы; до сих пор иногда ноют на плохую погоду.

— Пройти дай, — повторяю, так как Кайра не двигается с места. Если ударит, тоже ударю, не задумываясь, какие бы последствия меня ни ждали. Но если можно избежать драки — постараюсь.

Теперь я умнее. Филин прав: все поддаются дрессировке. Рано или поздно.

— А если не дам, то — что? — пухлые свекольные губы презрительно кривятся.

Вскидываю голову, встречаясь с Кайрой взглядом. На ее лице написаны вызов и решимость, а в глубине зеленых глаз — страх. Я вижу его, чувствую. Кайра задевает меня потому, что уверена: я не рискну вызвать гнев Филина вновь. Но она не забыла то, что в тот раз я не сломала ей руку лишь потому, что нас вовремя растащили. И сделаю это вновь, пусть я и легче нее килограмм на пятнадцать, — играючи, в два движения.

Ничего не говорю, только смотрю. Пристально, предупреждающе.

Кайра отводит взгляд и отступает на шаг в сторону — я худая, мне хватит.

— Сиськи прикрой! — несется уже вслед. — Еще раз увижу тебя в этом платье!..

Не слушаю; хлопаю дверью, обрубая от себя поток брани Кайры, летящий мне в спину под аккомпанемент одобрительного смеха Чижа — вот уж два сапога пара.

Пальцы свело от злости так, что побелели костяшки — с трудом сдержалась.

Еле разжимаю ладонь, чтобы поставить ведро.

В тесной комнатушке — никого. Выдыхаю с облегчением: минуты одиночества бесценны.

Бросаю взгляд на раскиданные на полу вещи — Пингвин снова побросал грязную одежду и ушел по своим делам.

Поднимать сил нет — все жара, я совсем выбилась из сил. А ещё ужин… Поэтому решаю провести короткий перерыв с пользой — падаю навзничь на кровать и просто лежу, глядя в потолок. В углу серый пластик потрескался и отошел — если пойдет дождь, то зальет. Надо чинить.