Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна - Страница 47

Полагаю, ранее это помещение и было кабинетом какой-то важной шишки из тех, кто долгие годы владел планетой. Сейчас оно похоже на музей: остались нетронутыми стол у окна, стулья с обеих сторон от него, стеллаж с забытой или никого не заинтересовавшей посудой и несовременной, даже по тем меркам, кофеваркой. Естественно, не рабочей без электричества, но гордо занимающей свое место на полке.

Стучусь. Получаю позволение войти и вхожу. В моих руках — таз с выстиранным постельным бельем Главы. Другие простыни и пододеяльник я занесла в комнату «холостяков» по дороге.

— Гагаааара, — неприятно растягивает мое птичье имя Филин, увидев меня на пороге. — Заждался, — по крайней мере, не сказал, что соскучился. — Проходи, садись.

Сам Глава восседает за столом. У его правого локтя лежит потрепанная бумажная книга — тоже остаток былой роскоши от бывших хозяев планеты.

Ставлю таз с бельем у порога и прохожу к столу. Занимаю место для посетителей. Стул старый, как и все здесь, его ножки поскрипывают и слегка разъезжаются, когда предмет мебели принимает мой вес.

Глава сидит напротив, смотрит пристально, не моргая. Хочется поежиться, но ни за что не стану этого делать. Держу спину прямо, подбородок приподнят, руки на коленях.

— Расскажи-ка мне о настроениях Пересмешника, — произносит Филин без лишних предисловий, смыкая пальцы рук в замок под подбородком. Взгляд черных глаз прожигает насквозь.

Хмурюсь, не понимаю.

— Каких именно? — спрашиваю.

На самом деле не понимаю вопроса.

— Дуру из себя не строй, — брови Главы встречаются на переносице. — Бунт затевает? Хочет занять мое место?

У меня ощущение, будто с моей головы только что сорвали простыню, и я внезапно прозрела. Так вот почему Филин запретил Сове вмешиваться в лечение Пересмешника — после того, как он увидел, что тот сделал с Момотом, он просто-напросто испугался.

— Ничего подобного он мне не говорил, — озвучиваю чистую правду. Филин продолжает давить на меня взглядом, давая понять, что таким ответом не удовлетворен. — Не думаю, что он что-то затевает, — продолжаю, так как от меня ждут именно этого. — Ему это не нужно.

Глава презрительно морщится.

— А что нужно? Ты? — оценивает меня уничижающим взглядом. — Хочешь сказать, он побил моих лучших бойцов, а затем свернул шею самому лучшему только ради тебя?

Согласна, звучит нелепо.

Пожимаю плечами.

— Мне нечего сказать, — говорю честно. — Я уверена, что никакого заговора Пересмешник не планирует. Тем более не метит на место Главы. Больше я ничего не знаю.

Филин прищуривается, смотрит оценивающе.

— А тебе известно, что он расспрашивал других, как я стал Главой, какие силы использовал, почему до сих пор никто меня не сверг? — не спеша произносит каждое слово и внимательно вглядывается в меня, хочет увидеть реакцию.

Но ее нет.

И да, мне действительно неизвестно о том, что Пересмешник задавал такие вопросы. С другой стороны, я сама, попав на Птицеферму, спрашивала то же самое. И вовсе не с целью бунта, а для того, чтобы составить для себя целостную картину происходящего.

Молча качаю головой. Мне нечего сказать. Ни в чем признаваться или обвинять Пересмешника я не собираюсь.

— Значит, нет? — зло уточняет Филин; размыкает руки под подбородком, барабанит пальцами одной из них по ободранной столешнице. — Я не доверяю этому парню, — признается с неожиданной откровенностью. — После состязаний не знаю, чего от него ожидать, — морщится, — ещё и наглый как черт. А ты, прожив тут почти два полных года, должна знать, что на Птицеферме живут либо те, кто подчиняются моим правилам, либо — не живут.

— Знаю, — подтверждаю сквозь зубы.

Губы Главы трогает улыбка. Не радостная, не лукавая, а какая-то умильная — будто он смотрит на ребенка и умиляется его детским лепетом. Верно, я тоже его детище. Какой непокорной я пыталась быть вначале, и как быстро меня укротили.

— Встань, — резко велит Филин.

Подчиняюсь, встаю. Чувствую напряжение в каждой клеточке тела. Если Глава не понимает, чего ждать от Пересмешника, то я не понимаю, что ждать сейчас от него. Ударит?

Филин тоже встает, обходит стол. Не спешит, двигается медленно, тягуче, словно хочет испытать мои нервы. Мне плевать на скорость его передвижений, но то, что не могу прочесть его намерения, точно не нравится.

— Подойди, — командует, останавливаясь у стола, но с другой стороны от места хозяина кабинета, опирается задницей о край столешницы и складывает руки на груди. Покорно делаю шаг к нему. — Сними одежду. Всю.

Пара секунд заминки, несколько ударов сердца. В тишине они кажутся громкими, оглушающими. Сглатываю.

Я могу сопротивляться и попытаться убить Главу Птицефермы. Если не убью, то меня убьют. А если убью? Меня все равно порешат остальные, просто от неожиданности — потому что испугаются и им нужно будет сорвать злобу. Если Пересмешник и победил самых сильных бойцов этого места, то только потому, что поединки были один на один — против взбешенной толпы не устоит никто. Тем более против толпы, горящей праведным гневом.

Тогда — что? Бежать? Куда?

Я возвращаюсь назад. Эти мысли уже посещали меня перед состязаниями, когда я готовилась к тому, что Момот назовет мое имя и насильно сделает меня своей. И что тогда я решила? Помню: это лишь тело, переживу, мне нужно потянуть время и все выяснить, завершить свое задание полицейского.

Пара секунд заминки, и… я спускаю с плеч бретели своего сарафана. Еще несколько — и одежда падает к ногам, а я стою абсолютно голой, руки вытянуты по швам.

Глава довольно ухмыляется, обходит меня по кругу. Все так же медленно, никуда не спеша, осматривает, будто покупает лошадь или корову на базаре. Что он хочет там увидеть? Спину, изрезанную шрамами, старыми, давно поблекшими, и ещё совсем свежими, яркими? Кожу, изувеченную розгами по его личному приказу?

На мою ягодицу обрушивается звонкий удар ладонью. Боль обжигает, а звук еще некоторое время отдается в голове.

— А задница ничего, — комментирует.

Крепче сжимаю зубы, не шевелюсь. Мне никто не поможет. Выхода нет.

О чем ты думала, Эмбер Николс, когда соглашалась на эту авантюру? Не зря ведь Ник рисковал своей карьерой, скандаля со Стариком и требуя, чтобы на Пандору послали его, а не тебя. Он еще тогда понимал, куда я сую голову. Пусть бы я даже вспомнила все через пару дней, как мне и обещали. За эти дни со мной могло случиться все, что угодно. Оно и случилось: Пингвин жестко и с переломами поимел меня уже на второй.

«Я справлюсь», «я готова», — так ты говорила полковнику? Так получай, получай сполна и не жалуйся. Ты же смелая, ты же ругала своего напарника за то, что он пытался тебя защитить…

Филин снова заходит спереди, смотрит оценивающе. Окна распахнуты, прохладный ветер с улицы проникает в кабинет, обдувает мое обнаженное тело; соски стоят. На них Глава и задерживает свой взгляд.

— Изнасилуешь? — спрашиваю голосом, лишенным эмоций.

Мне не страшно, я не в панике и не в истерике. Просто тошно. Разве что сердце колотится чересчур быстро — не поможет, нужно успокоиться.

Филин кривится.

— Надо бы, — отвечает; снова проходится взглядом по моему телу, — но я не извращенец, на такую тощую у меня не встанет и после месяца воздержания.

Это значит?..

Не успею додумать. Филин резко шагает вперед и накрывает своей ладонью мою грудь. Вздрагиваю, но стою на месте. А он с силой сжимает пальцы, так сильно, что кожа под ними багровеет. Больно ужасно. Стою.

— Учти, — доверительно понижает голос, склоняясь к моему уху, — как запретил групповые изнасилования, так и разрешу, — пальцы сжимаются ещё крепче; до крови прикусываю внутреннюю сторону щеки, чтобы не закричать. — У меня на тебя не стоит, но у нас найдется еще других десяток желающих. Отдам тебя им. Всем сразу. И дело с концом. Ты в моей власти, поняла? — встряхивает меня за грудь. На глаза от боли наворачиваются слезы.

— Поня…ла, — шепчу.