Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна - Страница 48

— То-то же, — Глава разжимает хватку, с омерзением на лице вытирает ладонь о штаны. — Одевайся.

Кровоток восстанавливается с жуткой болью. Моя левая грудь пульсирует.

Хватаю сарафан с пола, натягиваю, стараясь скрыть дрожь рук; выходит паршиво.

— Будешь мне докладывать о каждой подозрительной фразе Пересмешника, — продолжает Филин. — О любой отлучке в неположенное время. Даже о косом взгляде в мою сторону. Иначе ты знаешь, что тебя ждет. Розги покажутся тебе мелочью в сравнении с тем, что получишь, если ослушаешься. Поняла?

— Поняла.

— Тогда пошла вон. И если скажешь Пересмешнику…

Не дослушиваю.

Выскальзываю за дверь.

Глаза печет до рези.

Лить слезы нет смысла. Всего лишь новое унижение — не более. Здесь, на Пандоре, я терпела вещи и пострашнее. Но все равно разреветься хочется неимоверно.

Лечу по коридору, толком не разбирая дороги. До ужина ещё есть время. Успею закрыться в комнате и прийти в себя. Глава мне точно не спустит с рук, если не появлюсь на ужине в срок. Просто чудо, что он закрыл глаза на то, что я не пришла вчера. Сегодня подобного снисхождения я точно не получу. Вообще не получу — мне ясно дали понять мое место, и, если я хочу выжить, мне следует проглотить и это и не высовываться.

Уже у самой двери в свою комнату опускаю взгляд на грудь: у сарафана достаточно вольный вырез, и в нем отчетливо виднеется наливающийся фиолетовым отек. Значит, в ближайшее время мне придется носить более закрытое платье. Проблема в том, что из летнего у меня есть лишь оно и этот сарафан. Со стиркой будут проблемы…

Грудь болит и будто горит. Хочется приложить к коже что-нибудь холодное. Но о льде летом на Пандоре можно только мечтать. Ничего, перетерплю.

Сцепляю зубы и толкаю дверь в комнату.

Пересмешник стоит у окна, одной ладонью опирается на подоконник, вторая прижата к боку, на лице — озабоченное выражение. Тут же обращаю внимание, что он успел ополоснуться после рудника: волосы влажные и в беспорядке, а еще на нем свежая футболка, которую я только сегодня выстирала и оставила на стуле дожидаться своего хозяина.

Не ожидала, что он вернется раньше меня. А Пересмешник, похоже, не ждал моего внезапного возвращения в комнату. Он резко убирает руку от бока и выпрямляется, натягивая на лицо улыбку. То, что она фальшивая, чую с порога.

Я тоже — не лучше: пытаюсь дышать через раз, чтобы успокоить сердцебиение и не разрыдаться. Почему-то хочется броситься к нему и немедленно рассказать обо всем. Пожаловаться. Никогда, ни разу за два года у меня не возникало желания переложить на кого-то свои проблемы. Совсем с ума сошла.

— Ребра? — интересуюсь, войдя и притворив за собой дверь. Не собираюсь делать вид, что ничего не заметила.

— Я уже выпил болеутоляющее, — бодро рапортует мой сожитель. — Сейчас пройдет.

Ладно, не буду спрашивать, как он нашел место, куда я положила оставшиеся медикаменты. Вроде бы оба раза, когда я прятала и доставала их из своего «тайника», Пересмешник спал.

— На голодный желудок? — срывается с моего языка прежде, чем я успеваю спохватиться. Тоже мне, нашлась заботливая мамаша.

Пересмешник думает так же; усмехается.

— Госпожа доктор, признаю: был не прав, — пытается свести все в шутку, но получается не очень — я в слишком дурном настроении.

— Это не мое дело, — отзываюсь, наконец, сказав что-то правильное.

Прохожу к шкафу.

Нужно достать платье и переодеться, чтобы скрыть следы, оставшиеся от пальцев Филина на моей груди. Вопрос: как это сделать при Пересмешнике? Закрыться в шкафу?

— Все нормально? — на этот раз мужчина спрашивает серьезно.

Так, мы это уже проходили: я психую возле шкафа, он — стоит у меня за спиной. Не хватало еще, как в прошлый раз, стукнуться о дверцу и «улететь» в прошлое.

— Нормально, — отвечаю как можно спокойнее. Я расклеилась — вот что. Надо немедленно брать себя в руки и отключать эмоции.

— Мне показалось, ты плакала.

Не плакала. Только собиралась. И он мне помешал. Оно и к лучшему — нечего сидеть и рыдать, как дура. Слезами горю не поможешь. Да и не горе со мной случилось, в общем-то. Унижение и физическая боль — ерунда, остыну и думать забуду.

— Нет, — отмахиваюсь, не оборачиваясь. А сама понимаю, что копаюсь в шкафу чересчур долго. Вот оно, платье, лежит посреди пустой полки — сложно не заметить с первого взгляда. — Просто устала. Может, грязь в глаза попала.

— В оба?

— Почему бы и нет? — на этот раз огрызаюсь.

Что за допросы? Впрочем, и сама не лучше, с ребрами и лекарствами. Мы чужие люди, и нечего лезть туда, куда не просят. Это касается обоих.

И все же интересно: Пересмешник с первого взгляда заметил у меня покрасневшие глаза и не обратил внимание на синяк на груди. Пингвин бы увидел только грудь, ну, может быть, еще ноги. Пересмешник всегда смотрит прежде всего в лицо.

Решаю, что прятаться в шкафу все же глупо.

— Отвернись, — прошу. — Мне нужно переодеться.

Если откажется — черт с ним. Разденусь прямо здесь. На Пандоре быстро теряешь стеснение. Как и чувство собственного достоинства. Но поврежденную грудь хотелось бы скрыть. Что там у меня сзади, если что? Шрамы на спине Пересмешник уже видел. Сегодняшний удар по ягодице вряд ли оставил следы.

Стою, бездумно смотря в темноту шкафа, жду ответа.

— Отвернусь, — обещает сожитель. — Могу даже выйти.

— Отлично, — не сдерживаюсь. Если он выйдет, это будет просто чудесно.

— Через минуту, — что? Боже, ну что ещё ему от меня нужно? — Повернись, пожалуйста.

Ну вот, сама виновата. Только слепой не обратил бы внимания на мое странное поведение.

Чувствую, как к горлу снова подкатывают слезы. Почему-то показать Пересмешнику следы от хватки Филина кажется мне еще унизительнее, чем стоять перед Главой обнаженной и слушать его мерзкие угрозы.

— Ты можешь просто… выйти? — прошу, а голос предательски срывается. Чертовы нервы.

Однако вместо того, чтобы послушаться, Пересмешник берет меня за плечи и с силой поворачивает к себе. Самое время ударить его за самоуправство: оттолкнуть или влепить пощечину. А там — будь что будет. Ударит в ответ — может, так будет даже легче. Все станет просто и понятно, привычно и объяснимо.

Но я не бью. Стою и смотрю на него, с вызовом и одновременно пытаясь сдержать невыплаканные слезы.

— Расскажешь? — спрашивает. Мягко. Не требуя.

— Оступилась на крыльце, — дергаю плечом, высвобождая руку.

Пересмешник многозначительно хмыкает, давая понять, что обо всем догадался и без моих объяснений.

— А одна из ступеней вытянула руку, чтобы поддержать тебя, но успела ухватиться только за грудь? — выдвигает ехидную версию.

— Примерно так, — огрызаюсь. — Еще раз тронешь меня без спросу, я тебе вмажу, — предупреждаю на полном серьезе. А потом будь что будет, повторяю про себя как заклинание.

Кажется, теперь мне удалось его удивить. На мгновение брови Пересмешника приподнимаются, а затем, наоборот, опускаются; хмурится.

— Ты меня боишься? — задает вопрос в лоб.

Боюсь потерять последнюю надежду, вот чего я боюсь. А его… Пожалуй, сейчас я в любом случае отобьюсь. Пересмешник, безусловно, сильнее меня, но я помню о его сломанных ребрах. Если ударить по ним…

Но это рассуждает мозг. Мои эмоции говорят о том, что если мой сожитель сам поднимет на меня руку, то не стану сопротивляться.

— Не боюсь, — отвечаю сквозь зубы и отворачиваюсь.

Считаю секунды. Ну давай же, уходи и все. Довольно разговоров, я хочу, наконец, переодеться и спрятать следы своего унижения не только от остальных, но и от себя.

— Я пальцем к тебе не притронусь без твоего согласия, — до ужаса серьезно произносит Пересмешник. — И вреда тебе не причиню, что бы ни было.

Еще бы на Библии поклялся.

Не могу, все равно не верю.

Если это Ник, то почему он поступает со мной так жестоко, до сих пор играя роль заключенного-новичка? Зачем? Если бы его прислали спасти меня, то к чему тянуть время? Значит, не спасти… Устранить? Исподтишка проверить, что я помню и с кем успела поделиться, и устранить после этого?