Няня по контракту (СИ) - Ночь Ева - Страница 34

— Ну что ты выдумываешь, Иванов! — прорывает её, и немножечко становится легче. — Просто иди домой, завтра встретимся!

— Не уйду, — вдруг понимаю, что так и есть. — Я тебя увидеть должен. Пожалуйста. Просто открой чёртову дверь, если не хочешь, чтобы я её вынес на радость всем твоим соседям. Я посмотрю на тебя и всё.

— Не надо, Дим…

Что-то не то. Вот не то! Не может она себя вести, как пугливая девственница! Анька научилась врать? Прячет этого двухметрового амбала под кроватью? Меня снова накрывает со страшной силой. Цунами по сравнению со стихией у меня в груди — так — жалкие игрушки.

— Я поднимаюсь, — покидаю я салон авто и иду каменным шагом, как дон Гуан к благочестивой донне Анне[1].

Стучу кулаком в её дверь, хотя, наверное, у неё звонок есть. Мне как-то не до этого. Дверь тут же открывается, и я протискиваюсь внутрь, не давая Аньке шанса меня выпихнуть.

Она бледная и растрёпанная. Но я сразу же выхватываю взглядом главное.

— Что это, Ань? — обвожу пальцами её скулу и щёку. Там наливается синяк. Не явный, но отчётливо видный на её нежной коже. Пальцы у меня дрожат. Я это тоже вижу. Да какой там — руки трясутся. — Ты поэтому меня пускать не хотела, да?

Анька виновато глаза прячет, а у меня внутри ревёт какой-то алчный и мстительный демон.

— Я его урою, так и знай! — выходит жутко, я сам себя сейчас боюсь. — Ноги переломаю, чтоб не смел подходить близко!

— Ну его, Дим, — цепляется она за мои плечи. — Выпустил пар и ушёл. Вряд ли он вернётся.

— Да как он вообще смел к тебе прикасаться! — шиплю в ярости. Меня трясёт в буквальном смысле слова. — Это ж каким уродом надо быть, чтобы руки распускать!

— Чай, кофе? — Анька меня отпускает резко. От неожиданности я покачиваюсь и падаю на неё. Не знаю, кто кого пытается удержать, но мы падаем. Прямо в её узком коридоре. Не знаю, каким чудом мне удаётся вывернуться, чтобы Анька не пострадала.

Лежим. Я на полу, Варикова сверху. И чувствую: капец мне. Полный.

— Дим, Дим! — ощупывает Анька моё лицо и голову. Теперь у неё руки трясутся. — Ты ударился, да? Тебе плохо? Дим, не молчи, пожалуйста.

Ещё немного поёрзает — и совсем беда случится.

— Мне хорошо, — пытаюсь говорить отстранённо, а затем, махнув рукой, целую её в губы. К чёрту предохранители, чувство собственного достоинства, обещания её не трогать. Если мы немножко поцелуемся, ничего же не случится? Мне нужно. И по тому, как она потянулась ко мне, как выгнулась, как руками лицо моё обхватила, как ответила на поцелуй — ей тоже это необходимо. Мои поцелуи. Мои объятия.

Я весь тут, Ань. Я весь твой. Только не прогоняй меня, пожалуйста. Не смогу уйти. Буду, как пёс, сидеть у твоей двери, скулить и ждать. Десять лет прошло? Да ни хрена подобного. Время пролетело, а ничего не изменилось. Всё, как прежде. Это то, над чем время вообще не властно.

______________________________________________

[1] Герой пьесы «Каменный гость» А.С. Пушкина

39.

Анна

В том, что случилось дальше, Димка не виноват. Я сама его целовала. Прижималась всем телом. Так, будто ничего важнее в этом мире нет и не будет. Весь этот день насыщенно-длинный и не совсем удачный хотелось утопить в совершенно других эмоциях.

Он мой. Пусть не навсегда, а только на эту ночь. Плевать. Он мне нужен, как воздух. Забыть обо всём и забыться. Вспомнить, как это бывает. С Димкой всегда было улётно. Раз — и улетаешь далеко-далеко. В небо, в самые светло-разноцветные дали. И я вдруг поняла: мне этого не хватает. Его объятий, шуток, смеха, наших разговоров.

— Ань, если ты сейчас не остановишься, то всё. Назад пути не будет, — пробормотал Иванов, страдальчески заломив брови, как только я от него оторвалась, чтобы воздуха глотнуть.

Бедный. Терпит. Когда это я отступала? Только вперёд!

— Пойдём, — слезаю я с него и протягиваю руку. А сама боюсь до ужаса. А вдруг он сейчас в благородство надумает играть? Скажет «спокойной ночи», в лобик меня поцелует, как покойницу, и свалит.

Но он идёт за мной, не сопротивляется, и как только мы в спальню заходим, прижимает меня всем телом к закрытой двери.

— Попалась, Ань. Не отпущу. Ты же знаешь, что не смогу, правда?

Глупый, кто тебе сказал, что я хочу, чтобы отпускал? Да я сама тебе на шею вешаюсь, так что не увильнёшь!

Но Иванов и не думал. Сгрёб в объятия — и понеслось. Губы его горячие выжигают лилии на коже, а я, как миледи из «Трёх мушкетёров», как графиня де Ла Фер порочная, открытая для него, как забытая тетрадь, в которую он когда-то заносил свои откровения, не стесняясь, распахивая душу.

Кажется, настало время сдуть пыль и перевернуть страницу. Там их ещё много — незаполненных. А я никому и никогда не позволяла лезть в эти записи. Берегла для него.

Мы теряем одежду, как лепестки. Мы сплетаемся пальцами — до боли. Дышим тяжело и целуемся. Крепкие руки моего мужчины подхватывают меня и несут к кровати.

Кожа к коже. Глаза в глаза. Губы в губы. Его руки на мне, мои обхватывают его крепко. Никуда не отпущу. Всё равно, что будет завтра.

Я раскрываюсь для него, чтобы принять в себя. Стону, когда он наполняет меня до краёв, до самого основания, до истосковавшейся без его любви женской сути.

Это как капли воды, что падают в раскалённый песок. Мне мало. Я хочу его до дрожи, до слёз, что виснут на ресницах.

Медленно. Горячо. Восхитительно. Быстрее, как кнутом по натянутым струнам — то ли стоны, то ли крики, то ли искры летят в потолок.

Ещё быстрее и ещё. До тех пор, пока мир не начинает кружиться, как сумасшедший. Я теряю тормоза, я сжимаюсь в точку, после которой — разноцветная пропасть, огненные вихри и столб света, что пробивает грудную клетку и выносит меня за облака нашей чувственности.

Это точка невозврата. Отсчёт иного времени, что начинается, когда я возвращаюсь назад, из марева эйфории, в своё тело, скованное по рукам и ногам мужчиной, которого я люблю.

Мне в кайф его тяжесть. Я схожу с ума от его тепла и надёжных оков его рук и ног.

Он целует моё лицо отрывистыми, неистовыми поцелуями. Он сейчас почти такой же, как десять лет назад. Взрослее, конечно, мужественнее, зрелее, но это мой Димка, знакомый до боли, до мельчайших подробностей, которые не стёрлись, не забылись, никуда не делись с годами, что мы прожили врозь.

— Анька, моя Анька, — жарко шепчет он мне в ухо, и я снова дрожу, вжимаюсь в него крепко-крепко, зажмуриваюсь, чтобы продлить этот прекрасный миг, запомнить его, запечатлеть в памяти навсегда.

— Как же я по тебе скучал, — говорит он те слова, что я хотела бы услышать.

— Добро пожаловать домой, — слабо улыбаюсь я, понимая, что утром всё будет по-другому. Но до утра ещё далеко, а я тоже соскучилась.

Я как голодная бездомная кошка, ждущая хозяина, руки́, что не прогонит прочь, а приласкает, защитит, не даст в обиду. Это не обидно. Хорошо быть защищённой, чьей-то.

Независимой и гордой тоже хорошо быть, но лучше никому и никогда не знать одиночества, горькой пустоты, тишины, что пугает звоном в ушах — такая она плотная и беспросветная.

— Ань, ты чего? — вытирает Димка мне слёзы. Оказывается, я расплакалась. — Всё же хорошо, моя девочка, ну перестань. Я рядом. Никому тебя в обиду не дам.

«А сам не обидишь?» — так и подмывает спросить, но я молчу.

— Иванов, — выгибаюсь дерзко в его руках, — ты ко мне разговаривать пришёл среди ночи?

Но он не ведётся. Лежит на мне, щеку ладонью подперев. Смотрит внимательно, словно изучает, в душу хочет пробраться и заглянуть, вытащить все мои потаённые мысли.

— И поговорить тоже. Только ты почему-то не хочешь, Ань.

— Успеем, — ерошу его волосы и ногтями по плечам прохожусь легонько. Ему всегда нравилось. И сейчас не остался равнодушным — вздрогнул.

— Ладно, Варикова, уговорила, — оставляет он ещё одну огненную метку на моей шее. Губы у него горячие и сухие, как я люблю, — но дай мне слово, что мы всё же поговорим.