Незваный гость - Коростышевская Татьяна Георгиевна - Страница 16

Если бы за воспитание Гришеньки Волкова взялись не хладнокровные бриты, а, к примеру, швабы, назвали бы его вундеркиндом, очень уж Грегори с младенчества был одарен. Когда доставили его, безродного берендийского сироту, в туманную островную столицу, ему впору было пешком под стол ходить. Доставили люди непростые, а уж тот, кто за него хлопотал, так и вовсе сложносочиненный. Повезло Гриньке, что этот последний его в сиротском приюте заприметил да ресурс его разглядел. Покровитель, вот кто. Покровитель велел за границей учиться, всю заграничную премудрость на ус наматывать, чтоб после родимой отчизне пользу приносить. А для того сначала определили Григория в бритскую школу для мальчиков. С мальчиками было скучно даже после того, как юный мистер Волкав (они именно так его фамилию коверкали, через «а») освоил их язык. Мальчики тосковали по дому и родителям, дрались, наушничали, с кем-то против кого-то дружили. Он тоже дрался. В стайке полуголодных зверят, даже будущих джентльменов, иначе никак. Ему, самому младшему из них, приходилось поначалу несладко. Дрался лихо, отчаянно, до крови и выбитых зубов и стоически сносил наказания строгих учителей. Классный наставник мистер Смит отмечал в личном деле Волкова его истинно берендийское безрассудство и звериную ярость. Последнее было скорее комплиментом. Островная империя в своих мужчинах и воинах это качество приветствовала.

Учеба давалась Гришке легко, он буквально глотал книги из школьной библиотеки, перескочил через класс, записался на дополнительные и вовсе не обязательные занятия шахматами, освоил игру на скрипке, а также приличные каждому джентльмену греблю, верховую езду и бокс, сдал экстерном программу за два года. Друзей у него не было, хотя дотошный мистер Смит исписал именами в его личном деле несколько страниц, сам Волков этих поименованных недорослей друзьями не считал. Драться он давно перестал, научился заключать временные необременительные союзы, отыскивать у прочих слабину и болезненные точки, использовать их на пользу себе. Класс был уже выпускной, за соседними с тринадцатилетним Гришкой партами сидели не мальчишки, а совсем взрослые джентльмены, познавшие ежедневное бритье и радости попоек, их мучило похмелье, желудочное несварение и мысли о карточных долгах. В этом окружении Волков уяснил простую и общую для всех слабину: каждому человеку требовалось одобрение, и чем сложнее его было получить, тем более желанным оно становилось. И тогда он почувствовал свою безупречность. Григорию Волкову мнение других было безразлично, он никого не любил, никого не уважал и был оттого нечеловечески, волшебно свободен. В тринадцать он был уже истинный брит — внешне холодный, чопорный, закрытый, скупой на выражение чувств. Его похвала ценилась старшими товарищами на вес золота. Выпускникам позволили обучаться стрельбе, вечерами Григорий пропадал в тире, его планы требовали достичь и в этом искусстве совершенства.

После экзаменов Волков подал документы в полицейскую школу при главном столичном управлении. Деньги и связи покровителя здесь уже ничего не решали, пришлось пройти жесткий отбор, соперничая с сотнями желающих. Личная беседа, спарринг, стрельба, ориентирование на местности, знание диалектов, механика, оружейное дело, верховая езда, опять беседа. Против Гришки играла юность, просто отказать из-за этого ему не могли, нижний возрастной порог в уставных документах указан не был, но всячески старались выбить его из состязания. Скотленд-Ярд желал видеть в своих рядах бравых парней. Малышам здесь не место. Хватит и того, что, подчиняясь указу ее величества о необходимости набора «матрон для защиты женщин и детей», к полицейской работе допустили слабый пол.

Григорий победил, не всегда честно, но ведь цель оправдывает средства. Его зачислили, а после окончания рекомендовали для поступления на юридический факультет университета. Разумеется, и эту новую задачу он выполнил безупречно. Выполнил и вернулся на службу в Скотленд-Ярд, кирпичик за кирпичиком укладывая в заграничную свою и нисколько не интересную карьеру.

В один прекрасный день (на самом деле слякотный и промозглый, но не суть) на имя мистера Грегори Волкав доставили желтоватый казенный конверт, густо оклеенный гербовыми марками. Там лежали документы о присвоении Григорию Ильичу Волкову чина коллежского асессора, копия приказа о назначении за подписью обер-полицмейстера и записка от покровителя. Отчизна ждала своего сына, а покровитель предупреждал, чтоб Гриня дипломами на родине попусту не размахивал, зависти не множил, а также советовал разжиться где-нибудь бумаженцией для подтверждения знания им берендийского наречия.

Грегори попрощался со своею красавицей Мери, нынешней пассией, вытер слезы с бледных ее щечек, наврал, что будет писать, и сел на пароход. Задача ему предстояла нерядовая. Он умел все — распутывать преступления и заводить нужные знакомства, отдавать приказы и подчиняться, драться и музицировать, нравиться дамам и расставаться с ними, когда нужда отпадала, плести сети интриг, стараясь не запутаться в чужих. Только вот пока не умел делать этого в загадочной своей, почти совсем позабытой Берендии.

Новый опыт я всегда ценила безмерно, но оттого, что впервые оказалась в приказной клетке, очень расстроилась. Клеть занимала половину присутственной залы, и в ней кроме меня заперли уйму народа: пьяного вусмерть купчика с расквашенным носом, нервного студента в очках, веселую девицу средних лет, она правда сейчас была грустной, седовласого господина с бакенбардами, тетку в тулупе и пестром платке. Нас было шестеро, нары одни, на них сидел купец, прочие сидельцы жались к прутьям клетки. Причину я поняла не сразу. Как только отпустил холод, нога зашлась в нестерпимой боли.

Конвоиры разговоров не разговаривали, бросив меня под арест, позвенели ключами, да и ушли с богом. Я дохромала к нарам и присела на краешек.

— Девка? — удивился купец, по его подбородку текла кроваво-сопливая юшка.

— И чего? — удивилась я в ответ, от боли хотелось выть.

— Буйный он, барышня, — пискнула девица.

Буйный топнул и зарычал, она испуганно вжалась в угол.

— Дамы и господа, — сообщила я устало, — сидеть нам здесь с вами до утра, до присутственного времени, когда господам чиновникам придется допросами заняться. Давайте…

Лапища соседа хлопнула по доскам там, где я только что сидела. Купчина поднялся, шагнул, расставив по-медвежьи руки. Коронным своим броском через бедро я решила его не баловать, много чести, пнула под колено здоровой ногой, туша рухнула на пол и немедленно захрапела, девица радостно взвизгнула и захлопала в ладоши. Прочие сидельцы аплодисменты поддержали.

— Что-то мне нехорошо, — пожаловалась я публике, стянула с плеч шубу, постелила на нары и легла поверх, моментально провалившись в сон.

Сон был пречудесный. Шеф, то есть Семен, нес меня на руках, и пахло от него замечательно, правда непривычно, но на то он и сон. Я грела кончик носа, уткнувшись в его шею, и тихонько мурчала:

— Мне столько нужно тебе рассказать… Только ты хвали, у меня от того крылья за спиной вырастают. Скажи, молодец, Гелюшка…

— У вас лихорадка, — сказал шеф непривычным голосом.

— Сызнова на «вы»? — пробормотала я. — Сил уже никаких нет притворяться.

Тело мое невесомо парило меж мельтешащих спиралей, опустилось спиною на что-то, я свернулась калачиком, положив под щеку сомкнутые ладони.

— Почивайте, Евангелина Романовна, отдохните.

Проснулась я от боя часов — два, четыре, восемь ударов, открыла глаза. Потолок давно следовало побелить. Нога болела, но терпимо. Я неслышно зевнула, повернула голову. Просторный кабинет: стол, обитый зеленым казенным сукном, окно с плюшевыми занавесками, вытертый ковер, два кресла для посетителей, в третьем, у стола, сидел по-хозяйски господин Волков, погруженный в чтение бумаг. За окном серел утренний сумрак, настольная лампа, напротив, уютно зеленела. Диванчик, на который меня давеча перенесли, стоял в закутке у окна, мне было видно строгий профиль Григория Ильича. Как же я его за коммивояжера приняла? Не похож ведь ни разу. А на кого похож? Длинный узкий нос с четкими ноздрями, густые брови с изломом от переносья, излишне пухлый рот, каштановые кудри. Ну, Геля, неужто не припомнила? Замени мысленно строгий галстук шелковым платком, и получится у тебя портрет аглицкого поэта Чарльза Гордона, властителя дум огромного числа берендийских барышень от мала до велика. Тот самый, с глянцевой открытки, надписанной витиеватой позолотой: «Он знал искусство покорять сердца надменной маской хладного лица».