Ратник (СИ) - Ланцов Михаил Алексеевич - Страница 33

В чем отличие?

Строго говоря — рогатина, это разновидность копья. Короткое древко в полтора-два метра да широкий, большой, листовидный наконечник. Им вооружались самые бедные воины, которые не могли себе позволить саблю. Вместо нее. Откуда проистекал и стиль работы, акцентированный больше на удары, чем на уколы. Поэтому в глазах старой военной аристократии владение рогатиной не являлось уважительным и честным боем[1]. В отличие от нормального копья. Которым практически исключительно кололи.

Отчего указание на то, что Андрей побил татар съемным боем в копья вызвал у всех присутствующих только уважение. Это ценили. В том числе и потому, что подобный подход требовал времени на тренировки да наставника. Особой техники нет, но немало нюансов.

Разговор продолжился.

Бояре и старшины стали расспрашивать гонца о разном, выясняя детали. Он отвечал, как мог, рассказывая и про засаду с подложным биваком, и многое другое. Царь же погрузился в свои мысли. Перед его внутренним взором предстал юродивый монах Нектарий, в который раз рассказывающий свой сон.

Иоанн Васильевич был человеком от природы очень осторожным. Жизнь заставила. Поэтому он старался не делать резких движений и поспешных выводов. В полной мере это проявилось во время последней Казанской кампании. Он медленно, осторожно, постоянно и во всем перестраховываясь, шел вперед.

В какой-то степени это диктовалось его окружением, где толковых исполнителей найти было не просто. То пушки утопят. То с обозом проворуются или оплошают. Куда не ткни — всюду булькала некомпетентность, густо замешанная на кланы, землячества, местничество и банальные финансовые махинации. Даже среди близких и доверенных людей. А ведь еще имелись интриги политического толка. Смертельно опасные интриги. Унесшие когда-то жизнь матери царя и кое-кого из его близких.

Вся эта в целом гнилая обстановка и сформировала очень осторожного человека, взвешивавшего каждое свое слово и дело. Он всю свою жизнь шел, словно по тонкому льду. Понятное дело, что более поздняя пропаганда показывала все иначе. Но… пропаганда — это всего лишь пропаганда…

Реальный Иоанн Васильевич не имел склонности к быстрым, спонтанным поступкам. Вот и сейчас, получив новую порцию сведений, вернулся к давно и тщательно «обсосанным» вопросам. Начав обдумывать их по-новому. И с каждым новым фактом слова Нектария ему казались все менее и менее безумными…

В тоже самое время в Туле происходило другое, не менее яркое событие. Туда прибыл Данила с новой порцией гостинцев. Андрей добрался до вотчины, куда вновь отъехал из города дядя его жены, и передал через него новые трофеи. Лично возвращаться в Тулу он не хотел. Пока во всяком случае.

— Мать твою! — ахнул воевода.

— Да и не говори… — тихо поддакнул ему отец Афанасий, увидев эту процессию. Данила ведь вперед послал вестового, чтобы набить себе цену в глазах туляков. Дескать он тоже имеет какое-то отношение к этому всему, а не просто доставщик. Поэтому и воевода, и священник, и старшины вышли поглазеть…

— Сколько же здесь коней? — крикнул кто-то из сотников.

— Много… очень много… — покачав головой ответил Данила. — Андрей сказывал, что три полные сотни и семь десятков с пятью.

— Обалдеть! — присвистнул один из помещиков. — Это ведь теперь мы все о двуконь будем! Ай да Андрей! Ай да сукин сын!

Но последние его слова потонули в радостном реве толпы. Ибо ЭТО было событием! Совершенно невозможным! Чудесным! Волшебным!

Радостно кричали даже старшины, зараженные общим ликованием. Ведь это означало, что ВЕСЬ полк в случае чего мог выйти в поход на дальнюю службу. ВЕСЬ!!!

На фоне этой новости как-то померк факты освобождения полона и захвата иной добычи. Однако минут через пятнадцать люди как-то отошли и тут началось ТАКОЕ…

— Так мертвецов древних он поднял!

— Как есть поднял!

— Вой — жуть!

— Ни сабля их не брала! Ни стрела!

— Вышли из своих курганов да давай бить супостатов!

— Только пыль полетела!

— А мы трясемся… смерти своей ждем!

— Но не тронули они нас! Как побили супостата — вернулись в свои могилы.

— Да что вы брешете! — рявкнул Устинка, рука которого восстанавливалась плохо и его пришлось отправить в Тулу. Ибо не боец.

— Это я-то брешу?!

— Ты! И ты! Какие мертвецы!

— Я их своими глазами видел!

— Это были мы! Дурень!

— Ты ври да не завирайся!

— Я на том крест поцелую!

— А жуткий вой!

— То Андрей приспособу выдумал, из бересты, чтобы орать громче. По прошлому году еще. Вот в нее Аким и завыл. А вы и обосрались! Малахольные!

— Да как же так?! Не было такого!

— Вот те крест!

Так и ругались.

Воевода же, чуть пихнув в бок отца Афанасия, кивнул на все это безобразие.

— Что делать будем?

— Ох… дела мои грешные… — покачал тот головой.

И тяжело вздохнув влез в этот совершенно неконструктивный и опасный спор. Попытавшись вывести его в иное русло.

— А как дела у Андрея? Живы ли все?

— Пафнутий преставился.

— Как же так?

Устинка и рассказал. В деталях. Но со своей колокольни и своего понимания.

— Предали земле?

— Честь по чести. В броне да при оружии погребли. Положив лицом на восход солнца.

— Это еще зачем?

— Андрей сказывал, что в старину так воинов погребали, чтобы в лучшем мире они сразу в небесный ратный строй определялись.

Отец Афанасий поморщился, но возражать не стал. Совершенно языческое это поверье, судя по одобрительному реву пришлось очень по вкусу всему полку. А идти против своей же паствы — глупо.

— Он и в остальном по старине погреб? — спросил с прищуром священник.

— Да откуда же мне знать? Я того не ведают. Ну… молитву над Пафнутием прочел. Крест деревянный поставили. Вроде все честь по чести. Только отчего-то он хотел положить его лицом к восходу и в броне с оружием. Но как по мне, то достойно. И дрался Пафнутий добро. Его в самом конце дуриком убили.

— Добре, добре, — положив руку на плечо священника, произнес воевода. Дескать, не лезь в бочку.

— Да, добре, — кивнул Устинка. — Андрей так и сказал. Указав нам, что Пафнутий погиб за свое праотечество не выпуская оружия из рук.

— Как-как? — дернулся священник.

— Не выпуская оружия из рук. Для него это было очень важно почему-то.

— Ну а что? — сжал плечо священнику, произнес воевода. — Доброе дело. Знать дрался насмерть и стоял крепко. Такое не грех и отметить. Главное, что он похоронил его по-христиански.

— А то! И молитву прочитал. И крест поставил. И даже щит сверху положил. Вот, такой же, — потряс Устинка своим, отец Афанасий же вновь поморщился, но меньше, сильно меньше. — Это, сказывают, старинный христианский символ, который несли на своих щитах еще воины Константина Великого! И разрази меня молния, если Всевышний Господь наш не защищал нас в этом походе! Столько супостатов побили! И всего один из нас пал!

Еще немного поболтали.

А потом началось гуляние. Тула праздновала. Пила хмельное. Пела песни. Жгла костры. И долго никак не могла успокоится. А ближе к утру поместные дворяне затянули «Звезду» в адаптированном варианте. Том самом, в котором ее исполнил Андрей своим людям.

Отец Афанасий сидел на лавочке, откинувшись на ствол дерева, у которого она стояла, и внимательно слушал с закрытыми глазами. И сколько не старался, не мог заметить ни одного слова, которое бы прославляло старых богов или еще как-то поощряло язычество. Заметить не мог, но нутром чуял — песня сия была насквозь языческой. Полностью. Всецело. Однако придраться формально не к чему…

— Что отче, отдыхаешь? — спросил воевода, присаживаясь рядом. — День был горячий.

— Слухи… опять слухи… что нам с ними делать?

— Ты о чем?

— О том, что Андрей де мертвецов воскресил и в бой против супостатов отправил.

— Так брехня же.

— Это мы с тобой то понимаем. А люди болтать станут…