Самозванцы - Шидловский Дмитрий - Страница 22

— Звать-то тебя как?

— Сергей Чигирев я, — ответил ей историк.

Тем временем два стрельца подошли к нему с двух сторон и принялись обшаривать его одежду. Первым на пол полетел нож историка. К счастью, стрельцы не заметили тщательно замаскированный однозарядный пистолет, вмонтированный в рукоять. Следующим на свет божий было извлечено переговорное устройство. Историк проклял тот момент, когда положил его в карман. Маленькие рации создавались так, что, помещённые в пояс разведчика, были незаметны при обыске. Но устройство, лежащее за голенищем сапога, само легло в руки стрельцов.

— Что это? — нахмурившись, спросил офицер, — Оберег, — соврал Чигирев.

Офицер небрежно махнул рукой и, к облегчению историка, миниатюрная рация полетела на пол. Теперь стрелец вытащил из-за пазухи пленника спрятанную им грамоту. Офицер жадно схватил ее и принялся читать:

— Мы, Божьей милостью государь Федор Романов… — Он сурово взглянул на Чигирева: — Откель бумага сия? Кто тебе ее схоронить поручил?

— Никто, — отрицательно покачал головой Чигирев и только теперь понял, перспективу какой блистательной комбинации создает этот документ и как сильно он может повлиять на историю этого мира. — В боярском сундуке нашел. Велели мне ее сжечь, но я схоронил.

— Зачем?

— Царевым людям отдать. Измена же явная боярином затевалась.

— Так боярину изменить затеял?

— Я царю верную службу сослужить думал, — ответил Чигирев.

— И почто на стрельцов с саблею ходил?

— Так ведь снасильничать они хотели.

— За чужую девку голову сложить порешил?

Помедлив несколько секунд, Чигирев произнес:

— Тошно мне, когда худые людишки над людьми добрыми бесчинства творят.

Офицер внимательно посмотрел в глаза историку, после чего распорядился:

— К Басманову его.

— Стало быть, как только грамоту сию воровскую увидел, так и к царевым людям бежать порешил, — дьяк подозрительно посмотрел на подвешенного на дыбе Чигирева.

Из всей экипировки, в которой историк прибыл в здешнюю Москву, на нем остались одни нижние порты, изрядно испачканные и потрепанные после недели пребывания в кремлевском застенке, да нательный крест, который палачи не могли снять с арестованного. Сюда, в Кремль, его доставили сразу после короткого допроса у Петра Басманова. Теперь его голое, давно не мытое тело украшали множественные рубцы от Ударов кнута и ожоги от факелов.

Не единожды за последние семь дней своды пыточной камеры оглашались истошными воплями, которые вырывались из груди Чигирева, когда к нему применяли очередную «меру воздействия». Следователи особо не церемонились и сразу начинали допросы с пыток, очевидно полагая, что признание, вырванное болью, является куда более чистосердечным. Теперь историку на своей шкуре довелось изведать «прелести» методов дознания, о которых он читал в исторических трудах. Впрочем, экзекуторы не были слишком изобретательны и ограничились традиционными кнутом, огнем и дыбой. Судя по тому, как палачи обращались со своей жертвой, умело доводя ее до иступления от боли и быстро приводя в сознание после обмороков, но не калеча и не допуская ее смерти, это были весьма искусные в своем ремесле люди. Судя по их возрасту, можно было предположить, что они еще помнят «веселое Иваново времечко». Наверное, они считали подобные пытки просто детской игрой. Да и сам Чигирев, отлеживаясь после очередного допроса на куче соломы, служившей ему постелью, понимал, что по-настоящему за него еще не взялись.

— Всё так, — подтвердил историк.

— А почто ты, песий сын, из своей Сибири на Москву подался?

— Говорил же я, на Москве жить хотел, — в десятый раз повторил Чигирев.

— Ну, а дружки твои где, десятник Игорь и сотник Владимир?

— Не знаю.

Стоявший рядом полуголый палач с силой хлестнул историка кнутом под ребра. Тот взвыл, — Мне врать не гоже, — не унимался дьяк.

— Христом Богом клянусь, не знаю, — с трудом превозмогая боль, выдавил Чигирев. — В Москве мы лишь один день были и, окромя романовских людей, ни с кем знакомства не свели. Ежели не нашли вы их ни среди мертвых, ни среди пленных, так, верно, из Москвы они уже подались.

— А куда с Москвы пойти они могли?

— Да кто ж их знает? Может, в Сибирь возвернулись. Может, на север, к Беломорью, от царева гнева подальше.

— А может, в Литву? — предположил дьяк.

— Отчего же в Литву? — не понял Чигирев.

— К хозяину вашему, королю Жигимонту.

— Да откуда же нам короля Жигимонта знать? — изумился Чигирев.

Он не без усилия над собой выговаривал имя польского короля Сигизмунда на русский лад, хотя еще перед отправкой в экспедицию долго приучивал себя говорить так, как это делали на Руси в шестнадцатом веке.

И тут же, повинуясь мановению руки дьяка, палач начал вращения колеса, вновь заставив историка орать от боли. Когда пыточный инструмент был возвращен в прежнее положение, дознаватель произнес:

— Вор Петька Малахов на той же дыбе пока-шал, что десятник Игорь литовские премудрости сабельного боя знал. Откель?

— Не литовские это приемы, а китайские! — чуть не плача выдохнул Чигирев. — Много боевой премудрости, здесь не ведомой, узнал он, Странствуя в Китайской земле.

Дверь застенка отворилась, и в пыточную, тяжело ступая, опираясь на длинный резной посох, вошел высокий, статный пожилой мужчина, одетый в богато украшенную боярскую одежду. На пальцах незнакомца сверкало множество перстней с крупными драгоценными камнями. Дьяк и палач тут же низко поклонились вошедшему.

— Здрав будь, царь батюшка, — подобострастно произнес дьяк.

Чигирев похолодел. Перед ним был сам Борис Годунов!

Не ответив на приветствие, Годунов уселся в кресло, которое только что занимал дьяк, сумрачно посмотрел на заключенного и произнес:

— Кто этот?

— Писарь Сергей Чигирев, — заискивающе пояснил дьяк. — При писаре боярина Федора состоял. При нем ту грамоту нашли, где Федор себя самозвано царем прозывает. Сказывает он, что сам с доносом к твоим слугам бежать хотел, да не поспел. Сотник, который взял его, сказывает, что сдался он по доброй воле.

— Почто пытаете? — спросил Годунов.

— Прибыл сей вор на Москву восьмого дня и ко двору боярина явился только в день, когда ты Федора под стражу взять повелел, — ответил дьяк. — А людишки романовские сказывают, что товарищ его, с которым они вместе на Москву заявились, аки литовец рубился. Вот и пытаем, не вступил ли боярин в сговор с королем Жигимонтом и не привез ли сей вор ляшскую грамоту.

— Не был Федор в сговоре с Жигимонтом, — небрежно отмахнулся Годунов. — Про то я уж ведаю. Литовскую же рубку мало ль кто ведает? А ты сам откель? — обратился он к Чигиреву.

— Из Сибири мы, — ответил тот. — В Красноярском остроге службу несли. Да порешили на Москву за службою вертаться. Не прогневайся, государь. Не со зла я против тебя встал. Как узнал, что замыслил худое против тебя боярин, в сей же час хотел к людям твоим с доносом бежать, да не поспел.

Годунов внимательно посмотрел на пленника, потом произнес:

— Будет с него. Плетей дайте, чтоб прежде знал, на чью службу идти, да гоните взашей.

Произнеся эти слова, Годунов тяжело поднялся и направился к выходу. И тут историк решился…

Нельзя сказать, что приговор царя его не устраивал. Получив наказание, он вполне мог на законных основаниях покинуть Москву, вернуться к тому месту, где было пробито «окно» в его мир, и таким образом относительно благополучно завершить свое участие в неудавшейся экспедиции. Но сейчас он хотел иного. Прекрасно понимая грозящую ему опасность, историк сказал:

— Прости, великий государь. Дозволь слово молвить.

Годунов обернулся. На лице его отразилось удивление. Дьяк от ужаса, казалось, готов был провалиться сквозь землю. Палач поднял кнут.

— Говори, — нахмурив брови, бросил царь.

— Слышал я в боярских палатах, как человек князей Черкасских, что при боярине Федоре Никитиче состоял, сказывал, будто он — чудом спасшийся царевич Дмитрий Иоаннович, — Сглотнув, произнес Чигирев.