Жена Моцарта (СИ) - Лабрус Елена - Страница 39

Я встал. Пора прощаться.

— Может, всё же я полезу в драку? А ты в храм? — крепко обнял меня Патефон.

— Тебя же соплёй перешибёшь, какая тебе драка. А в храм меня не пустят, рожей не вышел, — он дёрнулся возразить, но я похлопал его по спине: — Да шучу я, шучу. У меня разрешения нет. Не могу я к богу без подписи следака пойти.

Патефон даже не усмехнулся. Вздохнул.

— Ну держи тогда, — сунул мне в карман шприц. — Там на игле колпачок, и поршень заблокирован. Но ты эту пластмаску заранее не снимай, а то выпрыснешь мимо.

— Разберусь, — отклонился я и засунул ему в ухо наушник.

— Сукин ты сын, — опешил он. — И давно он у тебя?

— Неважно. Ты, главное, слушай внимательно и строго следуй командам. Помни: ты их слышишь — они тебя нет. Поэтому просто делай, что говорят.

— Иванов! — рявкнул конвойный, сверился со списком и кивнул. — На выход!

— Даст бог, свидимся, Серый, — одними губами сказал Патефон.

— Обязательно, — так же безмолвно ответил я и сцепил зубы. 

— Емельянов, на прогулку! — буквально следом рявкнул дежурный конвойный из другого наряда, что выводил во двор тех, кто не шёл в храм.

Когда мы проходили мимо, в кабинете врача шла подготовка к санитарной обработке. Уже облачённый в костюм химзащиты Леонид Михалыч едва заметно мне кивнул. Доктор замерла, провожая нас глазами.     

«Когда сделаешь укол, дышать станет трудно, — поясняла она, последний раз обрабатывая мою рану на боку, спокойно, уверенно и неторопливо. — Это нормально, так лекарство и действует. Но дыхательный рефлекс сохранится. Моргать, вращать глазами вот не получится: глаза пока никто не закроет, могут подсохнуть. Но это не страшно, потом пройдёт. Шевелиться тоже не сможешь. И лучше не ешь. И в туалет сходи. Но если штаны намочишь, даже лучше. Натуральнее. Сфинктеры после смерти всегда расслабляются. Это только в кино умирают красиво, в жизни всё выглядит куда отвратительнее».

Блядь, не хотелось бы обосраться. Именно с этой мыслью я и вышел во двор.

И в прямом и в переносном смысле обосраться, добавил я, глянув на полоумного амбала с перемотанной свежими бинтами головой. Но выбирать было не из кого. Кто поспокойнее или послабее — быстро сдастся. Кто поумнее — избежит драки. Этот же упоротый — будет стоять до конца. А мне надо продержаться пока не выедет автозак. Пока не зазвонят колокола. Пока…

Я хрустнул пальцами, сжимая кулаки. Размял плечи. Минут десять ещё надо послоняться без дела.

И, наверное, это были самые длинные десять минут в моей жизни.

Я старался ни о чём не думать, душу не рвать. Но чёртовы мысли лезли.

Всё я понимал, что обрежу концы, если сбегу. Но пусть лучше так, чем гнить в тюрьме. И лучше сбегу сам, чем буду обязан чёртовой бабе с красными волосами. Стать ей обязанным — куда хуже, чем мотать срок. Жизнь с ней — куда хуже тюремных застенков. И едва ли стоит того, чтобы ждать её милостей.

Хорошо, что Патефон ничего не сказал, выслушав новый план.

Он умел. Душить многословными монологами, когда хотелось слов. И молчать — когда их совсем не хотелось.

О чём говорить? Всё уже сказано.

И чего ждать? Пора!

Привычно толкнув амбала плечом, именно такой реакции я и ждал — что он с рёвом развернётся и пойдёт в наступление.

Чего я никак не ождал, что этот боров с первого же удара уложит меня на землю.

Я отлетел, плюхнулся в грязь. Перед глазами всё поплыло. Небо качнулось.

И амбал, вставший надо мной ощерившись, наверное, думал, что этого достаточно, что я больше не полезу. Но, ломая руками тонкий ледок на луже, — Патефон был прав: приморозило и, судя по свинцовым тучам, пойдёт снег, — я встал.

И полез.

Вокруг тут же собралась толпа желающих зрелищ. Под её ободряющие крики я и кинулся на амбала снова.

Увернулся от увесистого кулака, летящего мне в голову. Присел, обхватил его за рыхлое туловище. Упёрся ногами, подсёк и всё же повалил — пришла его очередь валяться в грязи.

Этого он мне простить, конечно, не мог. И тоже встал. И тоже кинулся.

Мелькали кулаки, руки, ноги.

Мы сплёвывали грязь и кровь.

Падали и вставали.

И снова падали. И снова вставали.

Я видел его сломанный нос. Заплывший глаз. Разбитые губы. Уверен: я выглядел не лучше. Боль срослась с телом, став его частью. Кровавая пелена перед глазами уже не проходила. Но сквозь неё я, наконец, увидел, как из ворот распределительного пункта выехал автозак. Медленно, не торопясь, лениво ехал он за спинами улюлюкающей толпы в арестантских одеждах. Значит, мне пора сдаваться.

Упасть, прикрывшись руками. И дождаться, когда вмешаются надзиратели. Начнут махать своими дубинками, разнимая дерущихся, разгоняя «болельщиков».

Я так и сделал — причин геройствовать у меня не было ни одной: не обосраться бы!

Дубинки исправно замолотили по телу. Я поднял руку и что-то крикнул. То, что сказал мне крикнуть Патефон — знак, сигнал, чтобы «свои» отбили, пришли на помощь.

И «свои» пришли — рванули, расталкивая толпу надзирателей.

Во дворе невысокого санитарного корпуса было не так много людей — подавить их сопротивление было несложно.

Пусть маленький, местечковый, но это всё же был бы подавленный бунт — хитрый начальник тюрьмы мог с чистой совестью прикрутить на свои погоны по новой звёздочке.

Но о том, что может пойти не так, не знали ни я, ни он.

Позади санитарного стоял большой шестиэтажный тюремный корпус, и чего никто не мог ожидать, что его сидельцев так не вовремя тоже будут конвоировать в храм.

А какой мужик, зэк он или нет, пропустит драку?

Смяв оцепление, эта колонна сидельцев тоже ринулась в бой… и всё смешалось.

Кто что орал, куда бежал, кого бил — смешалось настолько, что я с трудом понимал откуда и куда бегут эти люди, кого больше: надзирателей или сидельцев, и что вообще происходит. Одно было ясно точно: валяться сейчас не время, а то затопчут. И хорошо бы забиться в какой-нибудь тихий уголок и пока не отсвечивать.

И я бы забился, посмотрев на свои любимые лавочки у стадиона. Только меня за шкирку схватила ручища и развернула.

— Я с тобой ещё не закончил, — зарычал амбал, которого, как и меня, надзиратели бросили, ринувшись усмирять толпу.

— Ах ты настырный урод! — зарядил я ему в табло.

Встряхнул ушибленную руку. А он даже не пошатнулся. И снова попёр, как медведь-шатун, не разбирая куда, не видя вокруг ничего, кроме одной цели — покончить со мной здесь и сейчас.

Уже кричи не кричи, тяни руки не тяни — помощи больше ждать неоткуда.

И пощады тоже.

Его огромные кулаки роняли меня на землю снова и снова. И всё тяжелее, труднее и медленнее я вставал. Всё труднее и медленнее давался каждый замах, каждый удар. Каждый вздох. Голова гудела и кружилась. Ноги не держали. Руки уже не поднимались.

Но словно удар под дых оказался не очередной апперкот амбала — весь воздух из груди выбила сцена, что заставила меня замереть.

О, нет! Нет-нет-нет! Я чуть не взвыл от досады, когда увидел, что толпа зэков остановила автозак и теперь раскачивает его, чтобы повалить. Бьёт стёкла. Ломает двери.

Минус один.

— Проклятье! — выругался я, но даже не успел сплюнуть кровь, когда очередной удар сбил с ног.

Амбал прыгнул сверху, ломая рёбра и уже не дал мне возможности даже пошевелиться. Я словно тонул, вдруг резко утратив звуки, словно упал в воду — лёгкие заливало кровью, невыносимая тяжесть будто тянула на дно.

В этой тишине было так хорошо, так спокойно, и так хотелось поверить, что всё закончилось. Ведь всё закончилось? Вот она, моя девочка, улыбается, поправляя волосы: «Дурак ты, Емельянов! Конечно, я тебя ждала…»

Она ждала… Она не поверила, что я могу её бросить…  Моя!..

Я блаженно улыбнулся.

Ускользающее сознание тихо констатировало: минус два.

Но тут же в него вдруг ворвался звон.

Звон церковных колоколов. Громкий, мелодичный, торжественный.